Ответ
Шрифт:
— Спасибо, крестный, — сказал Балинт растроганно. Нейзель остановился, протянул ему руку.
— Тебя здесь большие дела ожидают, Балинт, — сказал он, — и нужно много учиться. Я хочу, чтоб из тебя настоящий человек вышел, чтобы я когда-нибудь гордился тобой. Венгерскому рабочему классу нужны настоящие люди.
Балинт был взволнован: никогда еще его крестный отец не высказывал так открыто доверия и уважения к нему. Он стоял, словно вкопанный, и глядел Нейзелю вслед; широкая, но уже начавшая горбиться спина удалялась среди оживленной воскресной толпы, словно продвигалась к определенной цели — к невидимой аллее старости, вступив на которую, человек начинает стремительно уменьшаться и в дальнем ее конце исчезает навеки. Только сейчас Балинт осознал, как ослабел за последнее
В тот день Балинт был так рассеян, что Юлишка под конец надулась, а Рафаэль выиграл все партии подряд. Даже в понедельник, в цеху, его не покидало затаившееся в корешках нервов раздумье.
Балинт работал в мастерских уже девять месяцев. И во сне и наяву его не покидали две тревожные мысли: когда наконец его поставят к токарному станку и кто из двух токарей по металлу будет учить его — Славик или дядя Пациус? Пациуса он знал мало, хотя инстинктивно к нему тянулся, видя склоненное над станком худое лицо с мягкими усами; но при Славике жизнь станет адом — в этом Балинт не сомневался.
Ответ на оба вопроса пришел одновременно и неожиданно.
Как-то холодным октябрьским днем господин Богнар позвал Балинта в контору, приказал растопить железную печку; так Балинт стал свидетелем разговора, который и сам по себе засел у него в голове, но последствия которого заставили его крепко задуматься. К Богнару вошел незнакомый рабочий, оказавшийся токарем по металлу, и стал просить работы. Богнар отказал ему. Токарь не уходил. Уже семь месяцев он без работы, согласен и на меньшую почасовую плату, говорил он бессильным, глухим и осипшим голосом; его голова склонялась вслед неуверенным, спотыкающимся словам, как склоняется мать вслед робко шагающему младенцу; в сутулой спине, гнувшейся перед столом Богнара, хребет заменяла тоскливая безнадежность.
— Я же сказал, мест нет, — повторил господин Богнар.
Человек продолжал стоять.
— Поймите же, приятель, — проговорил Богнар, — чтобы взять вас, мне пришлось бы кого-то уволить.
— Я и за тридцать филлеров почасовых пошел бы, — сказал токарь, сминая в руках шляпу.
Уходя, Балинт еще раз хорошенько разглядел его: у безработного было славное лицо, а на лбу, в глазах, вокруг рта — горькая робость человека, положенного на обе лопатки. Подросток жалел его, но в жалости колючкой засела мысль: этот человек нищетою своей хочет лишить кого-то хлеба. Впрочем, Балинту и в голову не пришло бы, что услышанный разговор будет иметь продолжение, если бы на четвертый день, в субботу, Славик не получил нежданно-негаданно расчет, а в понедельник его место не занял бы тот самый рабочий. Еще один токарь стал к третьему, до сих пор простаивавшему станку, — его привел в цех Битнер; как вскоре выяснилось, он был родственник кого-то из профсоюзного руководства. Взяли и третьего ученика, а в середине недели смонтировали огромный, до потолка, долбежный станок и два станка для шлифовки подшипниковых колец; все три станка получены были в кредит от немецкой фирмы.
Это была суматошная, напряженная неделя. Битнер надрывался с утра до вечера, за его громыхающим басом человек не слышал собственного станка. Он беспрерывно шутил и был такой веселый и ласковый, что все, кто мог, старались подобру-поздорову уйти с его глаз. Каждое слово — похвала, каждое движение — одобрительный шлепок по плечу, а между тем исхитрится так наступить тебе на мозоль, что не опомнишься неделю. Под вечер того дня, когда смонтировали большой долбежный станок, Битнер тихонько, на цыпочках вошел в цех во время уборки и остановился незамеченным в дверях, с жирной добродушной улыбкой поглядывая на трех суетившихся в опустевшем помещении учеников. Он смотрел и смотрел до тех пор, пока Пуфи не обернулся случайно и не увидел в двери подмаргивающую, ухмыляющуюся физиономию мастера. От страха у толстого паренька метла застыла в руках.
— Ну как, ребятки, по вкусу вам ремесло? — громыхнул Битнер, посмеиваясь. — Куда
Трое подростков стояли все в ряд. Новичок Шани, четырнадцати-пятнадцатилетний парнишка, тихий и хилый, растерянно, стыдливо улыбался, Пуфи громко клекотал, у Балинта не шевельнулся в лице ни один мускул. Битнер, никогда не пренебрегавший даже самым слабым противником, мгновенно оценил все три ответа.
— И ты бы от такой не отказался, а, жирный? — хохотнул он игриво, нацелив добродушный, в красных прожилках нос на стоявшего посередине Пуфи и кончиками усов впиваясь в молчание двух крайних учеников. — Сперва, бывало, свое дело исполню, но уж потом голубушка-матушка такой харч выдавала, ребята, что пальчики оближешь! Она служанкой была в одном благородном семействе, но самые лакомые кусочки с ихнего стола мне доставались, это-уж точно!.. Тебе бы так, а? — подмигнул он Пуфи. — Ты вот еще для этого дела слабоват, верно, сынок? — без передыху обратился он ласково подрагивающим голосом к маленькому Шани, который, по тщедушности своей, казался тремя-четырьмя годами младше одногодка Пуфи. — Тебе сколько стукнуло?.. Пустяки, успеешь еще, не горюй!.. Ну, а Кёпе у нас паренек стеснительный, о своих победах распространяться не любит… он, вылезши из-под куста, и штаны отряхнет как следует, и даже губы оботрет. Ничего, ребята, было б здоровье да шкура коровья!
С этим толстым, трясущимся животом, большими усами и жирной красной ряшкой он стоял перед тремя подростками, как олицетворение отеческой заботливости — точно зная нрав сыновей и с тактичной хитрецой, с мудрой проницательностью оделяя каждого тем, что требуется ему для дальнейшего развития. Пуфи хохотал взахлеб, брызжа слюною вокруг; уже по этому хохоту старый мастер сразу мог угадать в нем родное свое чадо и — опаснейшего конкурента, будь Пуфи лет на двадцать старше. Битнер положил руку ему на плечо, ласково притянул к себе и тут же оттолкнул животом. Два толстяка — старик и подросток — с полным единодушием посмеивались, глядя друг другу в глаза. — Не следовало бы вам, ребятки, еще и после смены здесь пыль глотать, — сказал Битнер, на этот раз обращаясь к Балинту, — и будь у нас трудовые отношения более развитые… как, скажем, за границей, в Германии или Англии… там ученики работают самое большее шесть часов, а потом их гонят по домам, чтобы учились, значит, или в игры играли! Ведь вы еще дети, не следовало бы вас эдак-то эксплуатировать! Я каждый божий день господину Богнару твержу про это, но ведь что поделаешь? И пусть еще радуется сопляк-ученик, что задаром может ремеслу обучиться!
Балинт прислушался. — Многое было бы здесь иначе, — продолжал мастер, — если бы от старого Битнера зависело. Но покуда существует капитализм, дьявол его забодай там, где он существует, до тех пор надобно покрепче затянуть ремешки, ребята, и работать честно, а то ведь и с голоду помереть недолго.
— Но за границей-то, господин Битнер, тоже капитализм, — сказал Балинт.
Мастер скользнул по нему взглядом. — Там, сынок, демократия, — сказал он, — там рабочий класс, хоть и помаленьку, а все вперед продвигается, не то, что у нас… мы вон даже всеобщего тайного избирательного права отвоевать не можем. У нас рабочему классу пикнуть нельзя, сынок, потому что мы в таком д. . . сидим, что даже борьбу за увеличение заработной платы организовать невозможно: на наше место тотчас десяток безработных встанет.
— Только работать надо честно, и все будет хорошо, правда, господин Битнер? — выкрикнул Пуфи.
— Пока старый Битнер на месте, — сказал мастер, подкручивая усы, — до тех пор труса праздновать нечего, ребята! Что и говорить, в мамкином животе вам, конечно, жилось получше, но если будете работать как положено и мне во всем доверять, тогда жаловаться вам будет не на что. Вот и Шани, мальца этого, я господину Богнару навязал: не справляются двое парнишек с работой, говорю ему, а ведь им еще и ремеслу учиться след. Так ведь, Кёпе?