Озарение Нострадамуса
Шрифт:
Анастасия ничего не сказала, лишь украдкой платочком вытерла уголки глаз.
Царь встал, давая понять, что пора ехать во дворец. Вид у него был усталый, словно он выполнил непосильную работу.
Александра Федоровна с нежной заботой посмотрела на него:
— Что с тобой, Ники?
— Ничего, — ответил царь, — просто опера и ее музыка заставляют о многом задуматься.
— Велико зло, от врага человеческого проистекающее, — сказал Распутин, вставая, и потянулся, расправляя затекшие от долгого сидения
— Истинно так, Григорий Ефимович, — сказала императрица. — Как всегда, святые слова говорите.
— Я папе важное сказал и тебе, мама, скажу, для того при вас и состою. Пора, пора кончать дела недобрые…
— Вы проводите нас, Григорий Ефимович? На Алешу взгляните.
— Нет, нет, государыня! — вступился князь Юсупов, — Григорий Ефимович давно обещал мне поужинать в моем доме. Будут почтенные люди, заинтересованные в его советах. Вы уж отпустите его к нам, ваше величество.
— Это уж как он сам решит, хотя душа моя неспокойна от дурных предчувствий.
— У меня в доме он будет в полной безопасности, уверяю вас.
— Ладно уж, — решил Распутин. — Коли после оперы такое у князя Феликса затевается, надо бы Федьку Шаляпина с собой прихватить.
Лицо Юсупова вытянулось, и он невнятно произнес:
— Конечно, Григорий Ефимович. И великий князь с нами будет, и господин Пуришкевич, и Шаляпин, разумеется.
Великий князь тотчас вышел из ложи, словно торопился за Шаляпиным, но направился в буфет подкрепиться водкой.
— Ну, Федя, тот спеть может, а Михаил Архангел-то зачем? — ворчал Распутин.
— Что вы, Григорий Ефимович! Пуришкевич — настоящий русский патриот и борется против еврейства в его вредных проявлениях.
— Перед Богом все равны. У меня Исайка в секретарях ходит. Да и все мы родом оттуда, от еврейского семейства Адама с Евой. Так в Священном Писании сказано. Аль не читал?
— Ну как же! Все заповеди помню. «Не убий» и другие…
— Ну то-то! — назидательно закончил Распутин.
Вернулся подкрепившийся в буфете великий князь и сообщил, что Шаляпин ехать ужинать отказался.
— Тогда и я не поеду, — решительно заявил Распутин. Великий князь и Юсупов растерянно переглянулись.
— Да уж ладно, Григорий Ефимович, — примирительно сказала Александра Федоровна, и эти слова впоследствии она не могла себе простить, — уважьте уж людей, так вас почитающих.
— Ну, раз мама сказала, поеду, — согласился Распутин.
Разъезжались из театра по зимнепутью: великий князь с Юсуповым и Распутиным в роскошных санях, прикрытых медвежьим пологом, Пуришкевич следом на лихаче извозчике, подняв бобровый воротник и натянув покрепче бобровую шапку. У дворца Юсупова на Мойке остановились.
Прошли в ярко освещенные комнаты к богато накрытому столу.
— Что пить будете, Григорий Ефимович? — осведомился хлопочущий
— Да ты сядь, ваше сиятельство, сядь. В ногах правды нет. А нам правда нужна. Вместе с водкой, конечно.
— У меня коньяк французский есть, времен Генриха II из подвалов самой Екатерины Медичи. От аромата одного голова кружится, — предложил Юсупов.
— Ну, кружиться нам, сибирякам, не положено ни от какого зелья. Но коньячок попробуем, хотя знаю я вас подлецов, слухи обо мне распускаете, будто непробудным пьянством балуюсь.
— Да что вы, Григорий Ефимыч. Если вас и угощаю, то от всей души. Да и вас, как заговоренного, никакой спирт, а тем более вина заморские не берут.
— Что верно, то верно, князюшка. Я пить пью, а одним глазом на вас, потчующих, поглядываю. Не получается у вас сибиряка споить. Вот так-то! Богу мы служим. От Бога и все у нас.
— Да и в мыслях никогда не было спаивать, Григорий Ефимович, уверяю вас.
— Оправдываться на Страшном суде будешь, ваше сиятельство, что вины на тебе никакой нету.
— Так видит Господь, что никакой вины нет, одно к вам расположение, да желание мудрости вашей у вас набраться.
— И наберешься, своего же заморского коньяка наберешься, а я на тебя, пьяненького, полюбуюсь, может, и поучу чему следует, — и, зевнув, добавил: — Что-то миндалем вроде коньячок твой отдает, али так настоян у Катерины Медичи? Ушлая, говорят, баба была.
Блиндаж полковника Нестерова денщики так старательно натопили, что собравшиеся там их благородия господа офицеры даже кители поснимали.
Пили водку напропалую, заглушая и тоску, и безысходность, и гнев, и даже боль за все происходящее: победные прорывы с печальным концом в чужих болотах, бездарность генералов, кражи и смерть, смерть, смерть…
Шла третья зима нескончаемой, беспросветной и непонятной войны.
От прежних непрестанных прорывов, германских газовых атак, захвата пленных обеими сторонами и взаимных непостижимо огромных потерь люди устали так, что, не сговариваясь, перешли на позиционную войну, зарывшись в землю и лениво обмениваясь артиллерийскими выстрелами.
В глубоких сырых или промерзших окопах на противостоящих позициях съежившись сидели вчерашние мужики и мастеровые, фермеры и рабочие прославленных заводов — создатели того изобилия, которое позволило богатеть и развиваться обоим государствам, где теперь голод ощущался во всем.
В русских окопах потери от германских пуль были меньше, чем от вшей, передававших тиф, бороться с которым не было возможности из-за огромного скопления людей, отсутствия бань и чистого белья. Потому-то и пропадали, отдавая Богу душу, метаясь в тифозном жару в госпиталях, солдаты, даже в глаза не видевшие неприятеля.