Озарение Нострадамуса
Шрифт:
— Как говорит! Как говорит! — восхищалась шепотом Bарвара, наклоняясь к Сергею. Тот только передернул плечами и ответил:
— Лишь бы без конфискации…
Обвиняемый Болотников промямлил:
— Продал, сука. Его и стрелять надо, а не меня.
Хныровский, стоя у стены, даже поежился при этих словах. Суд удалился на совещание.
Судебное совещание перед вынесением приговора всегда кажется мучительно долгим.
Варвара нервничала, а Сергей утешал ее:
— Если мерой пресечения была всего лишь подписка о невыезде, то и приговор будет мягким, может быть, условным. Папа с мамой постарались!
— Почему
Возглас секретаря суда «Суд идет!» заставил всех замолчать. Председатель суда возвестила:
— Именем Российской Федерации, суд (она назвала состав судей), рассмотрев уголовное дело Ромова Ивана Васильевича и Болотникова Семена Яковлевича, постановил признать Ромова Ивана Васильевича невиновным за отсутствием состава преступления, а Болотникова Семена Яковлевича на основании соответствующей статьи Уголовного кодекса за умышленное убийство пятерых человек с получением за это вознаграждения и попытки убить сенатора Вяткина Акима Михайловича, приговорить к высшей мере наказания — расстрелу.
— Не меня, суку Хмыря стрелять надо! — выкрикнул из-за решетки Болотников.
Хмырь втянул голову в плечи, стараясь сравняться со стеной, к которой прижался.
Суд зачитал еще частное определение в отношении Хныровского Владимира Илларионовича, готовившего убийство сенатора Акима Вяткина.
Однако Хмырю не суждено было предстать перед судом. В этот же день его, избитого до смерти, нашли в одном из закоулков на окраине города. Перед кончиной в реанимации он произнес невнятно слово «Грозный». Врачи сообщили следователю, что пострадавший назвал своих убийц из столицы Чечни Грозного.
Через несколько месяцев после вынесения этого приговора Иван Ромов давал интервью в популярной программе на одном из каналов телевидения.
Ведущий представил его телезрителям как преуспевающего бизнесмена, собирающегося участвовать в предвыборной кампании.
— …Мы ждем, чтобы наше государство имело возможность процветать так же, как, к примеру, ваше коммерческое предприятие. Скажите, как вы добиваетесь успеха в своей деятельности и почему мы не можем добиться успеха в государстве вообще? — задал очередной вопрос ведущий.
— Успеха достигнуть не просто. Необходимо не упускать никакой мелочи и даже уметь предвидеть… Нельзя владеть собственностью и не выжимать из нее все, что возможно. Нельзя остановить половину промышленности и ждать расцвета экономики. Нельзя прожить всю жизнь в долг — когда-то придется расплачиваться. Нельзя не заглядывать в завтрашний день, губить все то, что не дает прибыли сейчас, но необходимо для развития в будущем. Скажем, науку, создавшую такое чудо, как «Буран». Надо поддерживать и ценить умные головы специалистов. Ведь ни один настоящий хозяин не пожелает себе такого развала своего хозяйства, который происходит сейчас в нашем государстве. По всей стране нужно к государственным делам относиться, как к личным, и государственные проблемы решать, как собственные.
— Это вполне может быть программой государственного деятеля? — спросил ведущий.
— Не сомневаюсь
— Значит, секрет возрождения страны вы видите в совмещении личного и государственного, в сращивании интересов?
— Именно так, и никак иначе, — заключил Иван Ромов.
Новелла третья. Сошедший с корабля
Заседание секретариата Союза писателей СССР в этот раз проходило в мраморном с зеркалами конференц-зале. В том самом зале, где будто бы танцевали Наташа и Соня Ростовы — героини романа Льва Николаевича Толстого.
Писатель Званцев, приглашенный сюда в этот день, ждал окончания секретариата в прилегающем к залу вестибюле, откуда вниз вела мраморная лестница, огороженная такими же перилами.
Первым из зала, сердито распахнув высокие белые двери, вышел Бойтаковский и, увидев Званцева, с которым был едва знаком, подошел к нему разгневанный, не в состоянии сдерживать себя, заговорил:
— Они меня исключили! Представьте себе, исключили из-за моих последних повестей! И это называется свобода слова, гарантированная конституцией!
— Как же так? — отозвался Званцев. — Значит, и печатавшие вас редакторы будут иметь неприятности?
— Мне наплевать на них! Я выброшен из творческой среды! Я не имею права, не должен общаться в ЦДЛ с единомышленниками, которые, как и я, хотят говорить в полный голос, а не пользоваться подпольным самиздатом. Вам хорошо! Вы умудряетесь, на правах фантаста, не вещать о современности, не восхвалять и не лакировать ее, как некоторые процветающие, а уноситься в другие миры, на другие планеты и мечтать себе о светлом будущем. А как нам быть, борющимся за настоящее, за права человека, попираемые на каждом шагу?
— На примере происходящего в иное время или в других мирах можно решать вполне земные проблемы, бороться за наши идеалы, — ответил Званцев.
— Ах, бросьте! Надоело! Все это видимость! А на деле наши «права» — в исключении меня из Союза писателей. Я все равно буду проникать в Дом литераторов. Хоть через черным ход или кухню ресторана. У меня там хорошие отношения, не то что с членами правления СП!
— Стоит ли? — усомнился Званцев.
— Стоит, стоит! Надо показать всем, что мы не сдаемся!
Из конференц-зала вышел озабоченный оргсекретарь правления Верченко, полный, подвижный человек. На ходу он кивнул Званцеву и сказал:
— Мы ждем вас, Александр Петрович, в моем кабинете.
— А вас-то зачем? — удивился Бойтаковский. — Вы-то чем провинились?
— Очевидно, тем, что дожил до восьмидесяти лет.
— Что, отмечать ваше тезоименитство собираются?
— Вручения награды в Кремле не удостоился. Передать «Дружбу народов» мне местным чиновникам поручили.
— Ах вот что! Кому ордена под набат, а кому коленом под зад!