Ожерелье королевы
Шрифт:
Жанна ждала кардинала в его карете, стоявшей шагах в ста перед шлагбаумом. Выслушав первый залп пламенных заверений в дружбе, она поинтересовалась:
– Так кем же вы все-таки будете – Ришелье или Мазарини? Что поощрили габсбургские уста – честолюбие или нежные чувства? Куда вы броситесь – в политику или в любовную интригу?
– Не смейтесь надо мной, дорогая графиня, – попросил принц. – Я схожу с ума от счастья.
– Уже?
– Помогайте мне, и через три недели я сумею заполучить министерство.
– Через три недели? Проклятье!
– Удача никогда не приходит поодиночке: у королевы есть деньги, и платить будет она, а за мной лишь заслуга почина. Ах, графиня, это такая ничтожная плата за счастье! Бог свидетель, я с удовольствием заплатил бы за примирение пятьсот тысяч ливров.
– Успокойтесь, – улыбнувшись, прервала его графиня, – эта ваша заслуга превысит все прочие. А их у вас много?
– Признаюсь, я предпочел бы заплатить, тогда королева чувствовала бы себя обязанной…
– Ох, монсеньор, что-то подсказывает мне, что вам еще предстоит это удовольствие. Вы к нему подготовились?
– Я велел продать свои последние земли и заложил все доходы и бенефиции за будущий год.
– Выходит, у вас есть полмиллиона?
– Есть, но только вот не представляю, что я буду делать, когда уплачу его.
– Ну, после этого платежа у нас будет три спокойных месяца. Боже мой, да за три месяца может произойти столько событий!
– Да, вы правы, но король велел мне передать, чтобы я больше не делал долгов.
– За два месяца пребывания министром вы будете чисты от долгов.
– О, графиня!
– Не возмущайтесь, не надо. Если этого не сделаете вы, то сделают ваши родственники.
– Вы, как всегда, правы. Куда вы сейчас?
– К королеве. Хочу узнать, какое впечатление у нее от встречи с вами.
– Очень хорошо. Ну, а я возвращаюсь в Париж.
– Зачем? Сегодня вечером вы придете к карточной игре. Это отличная тактика – поле боя нельзя покидать.
– К сожалению, у меня сегодня встреча, о которой меня оповестили утром перед выездом.
Встреча?
– И достаточно важная, если судить по записке, которую мне принесли. Посмотрите сами.
– Почерк мужской, – заметила графиня и прочла:
Ваше высокопреосвященство, некто хочет побеседовать с Вами относительно получения крупной суммы. Этот человек сегодня вечером явится к Вам в Ваш парижский дом и надеется удостоиться аудиенции.
– Подписи нет. Какой-нибудь попрошайка?
– Нет, графиня, вряд ли кто легкомысленно рискнет разыгрывать меня, зная, что мои люди могут поколотить за это палками.
– Вы так думаете?
– Не знаю почему, но у меня ощущение, что мне знаком этот почерк.
– Ну что ж, поезжайте, монсеньор. Впрочем, с людьми, которые сулят деньги, особого риска не бывает. Самое худшее, что может быть, это если обещание окажется пустым звуком. До свидания, монсеньор.
– Графиня, буду счастлив вскоре увидеть вас.
– Да, кстати, монсеньор,
– Какие?
– А если вдруг он придет, чтобы неожиданно вернуть вам крупную сумму?
– Крупную сумму?
– Ну, что-то потерянное и найденное, клад например.
– Я вас понял, плутовка. Вы хотите сказать – пополам?
– Боже мой, ваше высокопреосвященство!
– Графиня, вы мне приносите счастье, и разве я не обязан отблагодарить вас? Я это сделаю. А второй вопрос?
– Надеюсь, вы не собираетесь начать тратить эти пятьсот тысяч?
– О, не беспокойтесь.
И они расстались. Кардинал возвращался в Париж, чувствуя себя на седьмом небе.
Два часа назад жизнь обернулась к нему другой стороной. Если он был всего лишь влюблен, королева дала ему гораздо больше, чем он смел надеяться, а если он был просто честолюбив, то и тут она обнадежила его стократ больше.
Король, привычно направляемый своей женой, отныне станет орудием карьеры, которой ничто не будет в силах помешать. Принц Луи чувствовал, что в нем роятся замыслы; по таланту к политике с ним не мог сравниться ни один из его соперников, он желал улучшений, собирался сплотить духовенство и народ, чтобы создать прочное большинство, которое способно к длительному правлению, опираясь на силу и закон.
Кардинал мечтал поставить во главе этого реформаторского движения королеву, которую он обожал, и тем самым превратить все растущую неприязнь к ней в ни с чем не сравнимую популярность, и достаточно было бы одного ласкового слова Марии Антуанетты, чтобы мечта эта стала реальностью.
Вот так ветреник отказывается от легких побед, светский лев превращается в философа, празднолюбец становится неутомимым тружеником. Крупным натурам нетрудно сменить вялую бледность разврата на усталость от плодотворных занятий. Г-н де Роган далеко бы пошел, влекомый горячей упряжкой коней, именуемых любовью и честолюбием.
Он сказал себе, что, вернувшись в Париж, сразу же займется трудами, и действительно, возвратясь, первым делом сжег целую шкатулку любовных записок, призвал управляющего распорядиться о реформах, велел секретарю зачинить перьев, чтобы приняться за мемуар об английской политике, которую он превосходно знал; через час он уже почти овладел собой, но тут в кабинете раздался звонок, возвещающий, что прибыл важный визитер.
Вошел привратник.
– Кто там? – спросил прелат.
– Господин, который сегодня утром писал вашему высокопреосвященству.
– И не подписался?
– Да, монсеньор.
– Но у него должно же быть имя. Спросите.
Через несколько секунд привратник возвратился.
– Его сиятельство граф Калиостро, – объявил он.
Принц вздрогнул.
– Пусть войдет.
Граф вошел, двери за ним затворились.
– Великий Боже! – вскричал кардинал. – Кого я вижу!
– Не правда ли, ваше высокопреосвященство, я почти не изменился? – с улыбкой произнес Калиостро.