Ожидание шторма
Шрифт:
— Спасибо, — покраснела женщина. — Мне, честное слово, неловко.
— А чулки можно высушить на чайнике. Я поступаю так. Нагрею чайник. Оберну его полотенцем. А сверху — чулки. Высыхают моментально.
Женщина улыбалась, не решаясь двинуться с места:
— Я причинила вам столько хлопот! Зашла на минуту. А застряну на час...
— Стоит ли об этом задумываться!-Война ведь...
— Война... — со вздохом согласилась женщина. Тапочки из мягкой козлиной кожи Татьяна выменяла на рынке у черноглазого пожилого адыгейца за пайку хлеба. Они были легкие и теплые. И женщина, надев их, казалось, непроизвольно
— Какая прелесть!
В комнате Татьяна сказала:
— Мы почти знакомы. А я не знаю, как вас зовут.
— Серафима Андреевна Погожева, — ответила женщина.
— Вы жили где-то поблизости? — спросила Дорофеева.
— В Перевальном. Я работала там в госпитале сестрой-хозяйкой.
— Перевальный. До войны это было шикарное местечко. Я ездила туда со своим вторым мужем.
Погожева удивилась:
— Такая юная! И уже дважды побывали замужем.
Татьяна весело ответила:
— Было бы желание!
— Вам можно позавидовать.
— Напрасно. Я, в сущности, несчастный человек. Другие думают обо мне: легкомысленная, падкая на мужчин, корыстная. Я же ни то, ни другое, ни третье. Я только ищу счастья. Мне хочется быть немножко счастливой. Имею я на это право?
— Каждый человек задумывается над подобным вопросом. Но мне кажется, если представлять счастье, как нечто материальное, то такого, счастья гораздо меньше, чем людей на земле. Вот люди и отнимают его друг у друга, как футболисты мячик.
— По-вашему получается, что и немцы воюют за свое счастье?
— В их понимании — да, — спокойно ответила Погожева.
— Так можно оправдать все, — не согласилась Татьяна.
И неприязнь к женщине вновь коснулась сердца. И подумалось: не следовало ее пускать в дом. Лучше бы сразу: вот бог — вот порог.
— Это не открытие. Оправдать действительно можно все, — ответила Погожева, внимательно оглядывая комнату.
— Даже убийство? — насторожилась Татьяна. Стояла не двигаясь, согнув руки в локтях, словно готовясь защищаться.
— Почитайте Достоевского.
— Он скучно пишет, — призналась Татьяна. И расслабилась: опять книги, надоели в библиотеке!
— Вчитайтесь. Это только кажется...
— Попробую после войны... — ответила Татьяна с небольшой, но все же заметной долей пренебрежения. — А пока снимите чулки, Серафима Андреевна. Я разожгу примус и поставлю чайник.
Серафима Андреевна Погожева (она же Ефросинья Петровна Деветьярова, она же — по картотеке абвера — Клара Фест) меньше всего была намерена вступать в пространные разговоры о счастье и смысле жизни. Иначе говоря, попусту терять время. Но случилось так, что в тот момент, когда Погожева стояла возле двери Дорофеевой и нажимала кнопку звонка, из соседней квартиры вышла старушка и сказала:
— Татьяны может и не быть дома.
Пришлось повернуться к бабушке, с улыбкой ответить:
— Мне повезет.
— Вы, часом, не электричество проверяете? — полюбопытствовала соседка.
— Нет.
— Я думала, лампочки смотреть будете. Давно не интересовались.
Старушка, конечно, запомнила лицо Погожевой. Разумеется, можно было и бабушку к праотцам отправить. Но подустала за последние дни Погожева. Нервишки натянулись. Пока взвешивала Серафима Андреевна ситуацию, старушка по лестнице спустилась. Если застрелить или отравить Дорофееву,
Нет, еще не пробил час Татьяны Дорофеевой. Счастливая она, черт возьми!
На пианино стояла хрустальная ваза, прикрытая свежей салфеткой с искусной вышивкой. И еще — цветочница с сиренью. Переставив вазу и цветочницу на стол, Погожева откинула верхнюю крышку пианино. Поднялась на носках, заглянула внутрь. Справа, прижатый струнами к стенке, темнел пухлый сверток. Погожева вынула сверток, положила его на стол. Спокойно, не торопясь и не волнуясь, что Татьяна каждую секунду может прийти с кухни, поставила вазу и цветочницу на прежние места. Развернула тряпки. В них оказались три толстые пачки сторублевых денег. Погожева вынула откуда-то, чуть ли не из лифчика, маленький пистолет, положила его перед собой.
Онемела Татьяна, остановилась на пороге, почувствовала: ногами двинуть не в состоянии, словно взбунтовались они и отказываются повиноваться.
— Что это? — спросила Татьяна. Произнесла, в общем-то, два ненужных слова, ибо отлично видела, что лежит на столе.
— Никогда не видели зажигалку в форме пистолета и сторублевых денег? — удивилась Погожева устало и немного раздраженно.
— Так много! Никогда, — призналась Татьяна, изо всех сил стараясь не выдать своего беспокойства.
— Не очень много. Десять тысяч.
— Большая сумма, — сказала Татьяна с уважением.
— Я хочу подарить ее вам, — улыбнувшись, заявила Погожева.
— Мне? Разве вы добрая фея из сказки?
— Я действительно фея. Только не добрая, а злая.
— Почему же злая? — Татьяна наконец сдвинулась с места, подошла к столу и поставила чашки.
Погожева тряхнула головой:
— Так удобнее. — И вдруг спросила: — У вас найдется листок бумаги?
— Да.
Повернувшись к тумбочке, Татьяна взяла из-под старого альбома ученическую тетрадь и положила перед Погожевой.
— Нет, — сказала Погожева, — писать будете вы. Вот этой авторучкой.
— Я не понимаю вас, — побелев, произнесла Татьяна и покачала головой.
— Сейчас поймете. Прошу. Пишите: «Я, Дорофеева Татьяна Ивановна, библиотекарь гарнизонного Дома офицеров...» Написали? Хорошо... Пишите: «Обязуюсь... сотрудничать... с германской военной разведкой...»
— Зачем вы так?.. — с обидой спросила Татьяна и отодвинула тетрадь. — Что я вам сделала?
— Милая моя! — вздохнула Погожева. — Вы молоды и красивы. Я понимаю мужчин, которые в вас влюбляются. Но поймите и вы меня. Если мы не договоримся, не найдем общего языка, то... бог свидетель... Я не могу уйти из этой комнаты, оставив вас живой. Как бы я к вам ни относилась, я на службе... Будьте благоразумны.