Ожидание
Шрифт:
Доцент Большакова стоит на пороге, в халате и щурится.
— Это кто? — щурится. — Это ты?
— Предположим, что я, — говорит её толстый сын и идёт в дом.
Дверь сразу закрыли. Тихо так. Только я всхлипываю. И дедушка дышит. Быстро меня несёт к нашей даче.
У нас всюду свет горит, даже в кухне. Бабушка посередине комнаты стоит и свои волосы подбирает. Волосы опять падают. Они у неё до пояса. Шпильки сыплются на пол. Ардальон их нюхает и чихает.
— Это не мама, — говорю я. — А ты сама сказала,
— Я сказала — скоро…
— Нет, ты сказала — сегодня!
— Значит, глупо сказала, — говорит бабушка. — Ты же знаешь, мама сперва пришлёт телеграмму…
— Нет, она не пришлёт, — говорю я.
Как бабушка не понимает!
Маме там просто некуда телеграмму бросить. Даже письмо некуда. Поэтому писем нет. Там же тундра! Мох, кочки, озёра всюду, мама рассказывала. Столбов абсолютно нет, ни телеграфных, никаких. Ни одного дома вокруг. Реки неизвестно куда бегут, и в них толстая рыба играет. Красная! Только палатка трещит на ветру. В ней охотник лежит в спальном мешке и из ружья целится в дикого оленя.
Олень и не знает, что в него целятся. Несёт свои большие рога и деревья копытами мнёт. Потому что в тундре такие деревья — ниже нашей травы. Они мне по колено, эти деревья. Называются карликовые берёзы. На такую берёзу почтовый ящик нипочём не повесишь.
— Это же тундра, — говорю я. — Как же мама пришлёт телеграмму?
— А телеграмму в почтовый ящик и не бросают, — говорит дедушка. — Её просто на почту сдают.
— В тундре почты нет, — говорю я.
— Спасибо, объяснил, — говорит бабушка.
Я между ними на диване сижу. Они меня прямо зажали.
— Зато у мамы есть рация, — говорит дедушка. — В каждой экспедиции теперь рация есть. И по рации можно всегда передать…
— Какая ещё рация? — говорю я.
Но уже не плачу. Просто носом шмыгаю. Ардальон мне на колени лезет. Я его никогда, конечно, не брошу, но сейчас столкнула.
Он удивился и на пол сел.
— Не знаю никакой рации, — говорю я.
— А вот я тебе сейчас всё объясню, — говорит дедушка.
— Да подожди ты со своей рацией, — сердится бабушка. — Не суетись.
Но дедушка всё равно суетится. Тетрадку зачем-то принёс. Теперь очки ищет. Нашёл. Ещё карандаш.
— Сейчас, сейчас, — говорит. И карандашом что-то чертит в тетрадке. — Саня, гляди! Рация — это такая машина, вообще-то прибор. Нет, скорее, аппарат. Вот смотри…
Коробку какую-то нарисовал и пальцем в неё тычет.
— Видишь?
— Ничего я не вижу, — говорю я.
— Во-во! — говорит бабушка. — Ты ещё устройство ей объясни!
— И объясню! — сердится дедушка. Опять карандаш схватил и какие-то круги на своей коробке рисует. Как глаза. А носа всё равно нет. — Рация очень просто устроена. Смотри, Саня! Вот тут нажимаешь. И говоришь в микрофон. А она передаёт…
— Ты,
— Как передаёт? — говорю я.
— Такие волны, по воздуху, — говорит дедушка. — Ну, как радио.
— Очень понятно, — говорит бабушка.
— А радио? — говорю я.
— Тоже волны!
— Там же не море, — говорю я. — Там тундра. Как ты не понимаешь!
— Во-во! — говорит бабушка. — Нашла коза на камень.
При чём тут коза? Нет, ничего не понимаю. Дедушка пальцем тычет в свои кружки. А рта у коробки нет. И не хочу понимать! Я уже капризничаю, сама слышу. Не могу почему-то остановиться.
— Какая ты беспонятная, — говорит дедушка. — Вот сюда, например, ты говоришь. Любой текст. А где-то в другом месте стоит другая рация. И она, наоборот, принимает…
— Как принимает? — говорю я. — Ну как? Как?
— А чёрт её знает как, — вдруг говорит дедушка. Тетрадку скомкал и бросил на пол. Ардальон её нюхает и чихает. — Сам не знаю. Забыл. Я, в конце концов, просто историк.
— Давно бы так, — смеётся бабушка. — А то — я, я!
Дедушка тоже смеётся.
И я вдруг перестала капризничать, сама слышу.
— Давайте лучше чай пить, — говорит бабушка.
И мы стали чай пить. За большим столом. Ночью. Ночью так пить интересно! Я ещё никогда ночью чай не пила. Вечно торопят — ложись, ложись! А сейчас никто не торопит. Я варенье большой ложкой ем. Прямо из банки. И отдуваюсь. Ардальон тоже под столом отдувается. Он молока надулся.
Ой, больше уже не могу.
— Может, ещё чего пожелаете? — смеётся бабушка.
— На ночь есть вредно, — говорит дедушка.
— А мы не на ночь, — говорю я, — мы ночью.
Тогда, конечно, не вредно. Дедушка вчерашних макарон пожелал, с мясом. А я чёрного хлеба с чесноком пожелала, горбушку.
— Теперь и соснуть не грех, — сказал дедушка.
— Это ещё зачем? — смеётся бабушка. — Мы с Сашей теперь разгулялись. Сейчас на море пойдём! Догуливать.
Шутит — на море. Я уже сидя сплю.
Наконец мы легли. Дедушка за перегородкой дышит, даже подсвистывает. Ардальон у меня елозит в ногах. Удобное местечко нашёл и свернулся. Бабушка на диване лежит. Мне её не видно, но я почему-то знаю, что она не спит.
Сидя я спала, а в кровати снова проснулась.
Снова думаю. Не хочу думать, но так получается. Мне одна мысль в голову вдруг пришла…
— Бабушка, — говорю я шёпотом, — знаешь, какая мне мысль пришла в голову?
— Какая? — сразу говорит бабушка.
— Сначала папа уехал и не вернулся. А теперь мама уехала. Вдруг она никогда не вернётся?
Я замолчала. И бабушка молчит. Неужели эта мысль дельная? Мне даже страшно стало. Она ко мне не впервые пришла. Эта мысль уже несколько раз приходила, но я её гнала.