Пациент доктора Паарелбакка
Шрифт:
В течение нескольких минут я взвешивал ситуацию. Вполне определенно получалось, что они меня проверяют, подозревая в связи с чехословацкой разведкой, хотя прямых доказательств этого у них нет. И с той же определенностью из этого следовало, что каждый мой шаг будет у них под контролем.
Но вот именно сейчас мне во что бы то ни стало надо было избавиться от их надзора. Незаметно, и таким способом, который не вызывал бы у них подозрений. Размышляя об этом, я сидел за столом и писал Марии письмо. Покаянное и призывающее ее выкинуть такой же номер, какой выкинул я. Я советовал ей постараться попасть —
Это было вполне обычное письмо эмигранта, желавшего любой ценой вернуть свою жизнь в обычную колею.
Казалось, мне удалось совместить в нем осведомленность с ложными представлениями в той мере, которая точно соответствовала его цели. Во всем письме не было фразы, которая бы при самой тщательной обработке на счетно-вычислительных и дешифровальных приборах — а ей оно, безусловно, подвергнется — хотя бы отдаленно напоминала код. И все оттого, что мне просто не было необходимости что-то зашифровывать. Я ни минуты не сомневался, что эту бумагу будут терзать, как подопытного кролика, воздействиями самых разных химикалии, призванных обнаружить секретные чернила. И опять все понапрасну, потому что секретные чернила не входят в мое снаряжение.
Я несколько раз прочитал свое сочинение — казалось, можно быть спокойным. Я вложил письмо в конверт, заклеил его, погасил свет и прилег.
Кофеин, никотин, алкоголь и усталость тут же взяли меня в оборот. Сердце учащенно колотилось, готовое, — казалось, выскочить из грудной клетки, и с колющей болью ударялось о ребра.
Со лба стекали струйки пота.
Я встал. Открыл окно. В комнату пахнуло влагой, запахом самшита и тиса, прелью истлевших листьев. Я лег па покрывало, сделал несколько глубоких вдохов-выдохов и наконец уснул.
* * *
Я выругался по-чешски, громко и грубо, как человек, уверенный, что в ближайшем окружении нет никого, кто бы его понял. 1
На штанине, моих серых брюк расплывалось пятно — след белого вина, пролитого сидевшим рядом толстоватым, низенького роста мужчиной. Одним глазом он смотрел на мое колено, а другой его глаз, казалось, был устремлен на кроны платанов в саду ресторана «Пилатус-блик», расположившегося под скалой на берегу Фир-вальдштетского озера.
— Ах ты, боже мой! Соотечественник, земляк! — громко воскликнул толстяк. — Вот так случай!
Люди, сидевшие за соседними столиками, стали оглядываться, но этот коротышка не обращал на них внимания. Он схватил салфетку и принялся тереть ею мое колено, на которое за минуту до того опрокинул свой стакан с белым шабли.
— Жаль, что наше знакомство началось так неудачно, — тараторил он, — но то, что плохо начинается, может хорошо кончиться. — Потом он обернулся к официантке и крикнул ей: — Розмари, э флешли высс вы! — что означало просьбу принести ему бутылку белого вина.
Вел он себя высокомерно, словно весь этот летний ресторан с видом на гору Пилатус и на виллы
— Покорнейше прошу извинить и не сердиться на меня, земляк! Я ведь нечаянно. И давайте замоем этот неприятный эпизод.
Прибежала официантка. У нее было вытянутое плоское лицо, обрамленное крашеными волосами цвета перезрелого овса; ноги с отекшими щиколотками. На животе над коротким передничком болталось на пояске официантское портмоне, и вообще она выглядела так, словно была на последней стадии беременности.
Поставив перед нами бутылку белого вина, официантка неуклюже поклонилась и ушла.
Это было 9 августа. В 15 часов 30 минут среднеевропейского времени.
А мужчину, который теперь одним глазом уставился на носок моих ботинок, а вторым рассматривал безоблачное небо, звали Ян Вихерт. Он жил и работал в Швейцарии уже одиннадцатый год. Начав со страхового агента, он дослужился здесь до должности инспектора страховой фирмы «Вадтунфалл». И за это же время, взбираясь вверх по лестнице страховой иерархии, он превратился, по документам пражского центрального управления — после одного очередного и двух внеочередных повышений — из старшего лейтенанта Вихерта, отправившегося в конце августа 1968 года участвовать в невидимом сражении на так называемом тайном фронте, в подполковника Вихерта.
Вихерт поднял стакан и поглядел на него против света — есть ли в вино искра, — и снова по всему летнему ресторану разнесся его голос:
— Так за ваше здоровье, земляк! И еще раз прошу вас извинить меня за это пятно на брюках!
Итак, спектакль у нас получился.
За нами могли следить хоть сто двадцать филеров, и все равно глаза у них остались бы только для слез. Ян Вихерт между тем с салфеткой в руке снова наклонился и занялся пятном на моем колене.
— Ну, как? — спросил он, немного погодя.
— Чисто. Чисто, будто слово божье, как говаривали наши предки.
— А в остальном?
Ян Вихерт разложил на столе страховые полисы, и я склонился над ними, делая вид, что старательно их изучаю, а тем временем шепотом я обрисовывал ему картину того, что делалось и делается вокруг меня с момента «избрания мной свободы». Я старался говорить по существу и кратко, хотя горло у меня сжималось от волнения и радости. Ведь это был мой первый контакт с родиной. И вопреки здравому смыслу в голове у меня мелькала мысль, что Ян Вихерт, хотя и торчит здесь уже столько лет, в сущности, в лучшем положении, чем я, — ведь у него постоянная связь со своими. А для разведчика это самое главное, и не только потому, что он имеет возможность передать собранные сведения, а потому, что контакт, пусть даже минутный, избавляет его от чувства одиночества.
Я умолк.
Ян перевернул лист страхового полиса и тихо произнес:
— Они тебя проверяют. Им ничего не известно. Иначе они пошли бы на прямые действия.
— Я тоже так думаю. Хотя, может быть, они играют на моих нервах и щдут, пока я не упаду перед ними на колени, созрев для первого допроса?
— Возможно, конечно, — ответил Ян, — хотя и маловероятно. Рик будет в Праге под нашим постоянным наблюдением.
— С ним надо поосторожней. Он проныра и неплохо ориентируется в наших краях.