Падающие в небеса
Шрифт:
– Говорят, что у меня аппендицит, но… – Профессор сделал паузу, ему надо было передохнуть, чтобы сказать главное. – Я думаю… это другое. – Минковский закрыл глаза. У Борна даже создалось впечатление, что профессор потерял сознание, но через несколько секунд его глаза приоткрылись. Он опять попросил протереть ему губы и продолжил: – Я думаю, это другое. – Опять передохнул. – Меня отравили.
– Кто??? – оторопел Борн.
– Те люди… Бумаги… Тетрадь…
Минковский замолчал.
В это время в палате появился доктор Франкеншмидт, за ним семенили еще несколько человек,
– Господин Борн, ваше время вышло. Нам необходимо срочно начать консилиум.
– Вы же говорили, что будете делать операцию в палате. Зачем же нужен консилиум?
Франкеншмидт устало посмотрел на Борна. Снял пенсне, потер глаза и постарался придать своим губам некое подобие улыбки:
– Я вправе не отвечать вам, но вы очень приятный молодой человек, поэтому объясню, что сейчас происходит. Две минуты назад пришли последние анализы крови профессора Минковского. Их результаты ужасны, он уходит, и мы ничего не можем сделать. Два моих коллеги пригласили профессора Блюма из Мюнхена; вы, наверное, слышали это имя, величайшего хирурга не только Германии, но и всей Европы, случайно оказавшегося в Геттингене, и я хочу услышать его мнение о сложившейся ситуации.
– Неужели состояние профессора Минковского настолько безнадежное?
– Боюсь, что да. Современная медицина не в силах ничего сделать. Извините, вам нужно оставить палату. Если хотите, подождите нас в ординаторской.
Борн покинул помещение, пройдя через весь коридор, вышел на улицу и вдохнул глоток холодного воздуха. Достал сигарету и закурил.
«Почему жизнь так несправедлива? Здесь сейчас умирает величайший математик современности, решающий вопросы, стоявшие тысячелетиями перед человечеством, ученый, чьи открытия опережают свое время на сотни лет, и никто не в состоянии ему помочь».
Макс был готов плакать от бессилия, он не знал, с чем возвращаться к жене Минковского, как смотреть в глаза его малюткам, красавицам-дочкам. Из головы не уходил только что состоявшийся разговор, последние слова профессора.
«О каких людях говорил Минковский? Что за бумаги и тетради, о которых он вспомнил? Может быть, это бред больного человека? А вдруг – нет?»
Борн докурил сигарету и вернулся обратно к палате. Судя по мужским голосам, раздающимся из-за двери, консилиум еще продолжался. Находиться рядом с палатой уходящего товарища было невероятно тяжело, но Макс решил набраться сил, стоять здесь и ждать результатов консилиума.
Минут через пятнадцать высокий седой мужчина, в котором по каким-то неуловимым признакам угадывался мюнхенский медицинский светоч, резко распахнул дверь и первым вышел из палаты. Остальные доктора потянулись за ним, и только Франкеншмидт с медсестрами остались в комнате. Борн, явно нарушая существующий порядок, ворвался к больному. Доктор и медсестры даже бровью не повели. Минковский лежал без сознания, тяжелый хрип раздавался из его груди, трудно было поверить, что это тот самый человек, с которым Макс разговаривал меньше
– Доктор, что? – этот странный по форме вопрос буквально слетел с языка Борна.
– Плохо.
– Неужели нельзя ничего сделать?
– Боюсь, что нет…
Борн подошел к Минковскому, положил ладонь на его руку, будто пытаясь передать больному часть своей силы, как это бывает в сказках. Потом погладил профессора по руке и быстро вышел. Ему предстояло вернуться к Августе и рассказать все, что он видел в больнице, но, к сожалению, ничего утешительного поведать Макс не мог.
Глава 8
Вечно суетящаяся Москва погружалась в сон. На улицах было на редкость мало машин, что являлось одним из немногих плюсов экономического кризиса, накрывшего Россию, как купальщика накрывает огромная морская волна.
Сначала Михаил Петрович не придавал уменьшившимся пробкам ни малейшего значения, ведь за рулем он сам давно не сидел, а время нахождения в машине всегда старался рационально использовать – читать газеты, разбирать почту, отдавать указания по телефону. Смотрел также новости по разным телевизионным каналам. За занятиями время в пути съедалось, и если бы не систематические приезды на запланированные встречи раньше графика, Сапожников не обратил бы внимания на уменьшившееся количество машин на городских улицах.
Тем не менее, несмотря на, казалось бы, улучшающуюся экологическую ситуацию, дышать в городе легче не стало. Власти, чтобы горожанам было привычней, впрыснули в атмосферу вместо поредевших выхлопных газов испарения от дорогущих импортных реагентов, якобы уничтожающих наледь, а вместе с ней и опасную ситуацию на дорогах. Но Михаил Петрович не ощущал не только автомобильного трафика, но и аромата родного города. В его машинах, офисах, квартире и загородном доме круглые сутки работали современные системы очистки и кондиционирования воздуха. Так и жил в столице коренной москвич Михаил Петрович Сапожников, не замечая пробок, смога и гари, цен на продукты и всего остального, что не касалось его прямых интересов. Все стрессы случались с ним от профессиональных неурядиц, а с годами он стал более безразличен и к этим явлениям. И вдруг, в одночасье, вдобавок к серьезной ситуации на работе, ставящей под угрозу само существование созданной Сапожниковым империи, он почувствовал, что такое проблемы в семье, вдохнул московский воздух, и в горле у него запершило, а кроме того, и на душе было очень скверно от только что состоявшегося разговора.
«Похоже, в этот раз прижало основательно», – подумал Сапожников и не спеша направился к лифту подземного гаража.
Жена и сын встретили Михаила Петровича в прихожей, как будто специально стояли и ждали его появления. Так он приходил много лет назад, когда еще был начинающим бизнесменом. Маленький Илюша подбегал, протягивал губки для поцелуя и каждый раз спрашивал: «Что ты мне принес?» В это же время подходила Марина, брала из рук пальто. У нее был другой вопрос: «Есть будешь?», но при этом она, так же как и сын, смотрела на Сапожникова влюбленными глазами.