Падение "ангелов"
Шрифт:
— Ох, — слащавая легла на губы Фемистокла. — Не нужно, в самом деле, я всё понимаю и сожалею вашей… утрате. Но я хотел бы вам предложить отвлечься от проблемы.
— Забуха… простите, я не должен был так говорить. Я имел в виду то, что обильными возлияниями нельзя исправить ситуацию.
— Не-е-ет, — затянул Мастер-защитник. — Я хотел вам предложить одну работу, но перед этим я хотел бы у вас узнать одну незначительную вещь… совершенно формально — как вы относитесь к Рейху и Канцлеру?
— А к чему такой вопрос? — голос герцога обрёл ясность. — Такие вопросы
— Нет, что вы… я не из тех слуг Канцлера, которые готовы всех порвать за свои воззрения, совершенно нет. Я всего лишь тот его скромный слуга, который выполняет мелкую работу, — Фемистокл приостановился и таинственно продолжил, — и храню секреты и слова, которые мне удалось услышать. Можете быть полностью спокойны насчёт конфиденциальности, ибо всё что я услышал, мгновенно умирает во мне.
— Что ж, если я могу вам доверять… если всё останется в этой комнате…
— Всенепременно. Всё, что я услышу от вас тут, уйдёт со мной в могилу. Вы же знаете, что мне можно доверять, — давит Фемистокл на Доуху.
— Рейх… Канцлер… вот что мне о них говорить? Что мне говорить о тех, кто предал моего сына? Кто скинул бомбы на его голову? Простите, но мне трудно хорошо относиться к тем, кто сбрасывает бомбы на головы своих же солдат.
— Так-так, можно подробнее.
— Рейх… раньше я в нём видел великую идею объединения, ради которой я предал Венецию, но теперь, так где сиял свет, мне видна одна лишь тьма. Нас — аристократов славного города поставили на службу Империи, а детей убивают, — голос герцога стал ожесточённее.
— То есть вы хотите сказать, что Рейх не оправдал ваших идеалов? Вы ждали одного от Империи и её Канцлера, а получили другое?
— Скажите, у вас дети есть? Скажите, вы когда-нибудь воспитывали сына, растили его, кормили и женили, чтобы потом, в один момент он стал жертвенным агнцем на алтаре мимолётной победы Рейха в локальной битве? — обречённо и опечаленно твердит мужчина, уставив поникший взгляд в пол. — Скажите, вы когда-нибудь сообщали жене сына, по сути, своей «дочери», то, что её муж больше никогда не вернётся? Вы видели слёзы на её лице? Вы когда-нибудь понимали то, что внук ваш будет расти без отца?
— Нет, — был дан холодный ответ. — Мне это не известно, но могу заверить вас, что Рейху это может обойтись дорого.
— Всего лишь слова, — обронил печальную фразу Доуху. — Что мы можем против имперского механизма Рейха? Что мы, обычные люди, против его Орденов, флотов и авиации?
— Господин герцог, вы помышляете о мести Рейху?
— Я… я, — растерялся мужчина, когда понял, что его поддели. — Я неправильно выразился, господин Фемистокл. Я хотел сказать совершенно иное, что мы всего лишь слуги Императора, свято чтущие его волю.
— Ой, не отнекивайтесь, ибо ваше состояние и вашу боль можно понять. Поверьте, я сам выступаю среди тех сил, которые выступают за обновление Рейха, и вы можете мне доверять.
— Изменение Рейха? — удивился герцог. — Не одному ли Канцлеру отдали на волю всё преобразование? Не один ли Канцлер волен всё менять?
— Скажем так, иногда
— Силы тайного изменения… секунду! — Доуху приложил руку к подбородку. — В Аргосе и Новой Спарте, в Афинах и Коринфе, от Крита и до Эпира всё твердят про изменения… федерализацию и автономии. Я до сих пор не могу понять, почему Рейх на это никак не реагирует, почему он молчит, но скажите, не эти ли силы вы представляете?
— Мои интересы, можно сказать, равны интересам тех сил.
— Хм, — на измученном лице герцога появилась слабая, словно бы рождённая через боль улыбка. — Вы же понимаете, что ваши слова — это государственная измена? Рейх и Канцлер не терпят дерзновений в виде изменений. Да и вас сам Канцлер поставил едва ли не как сопровителя, только на Балканах… да у вас же полномочий по договору едва ли не как у Генерал-губернатора, вы же не только Мастер-защитник, но и Гарант Соглашения, уполномоченный императором на…
— Я вам могу сказать то же самое, — прервал его Фемистокл. — Да, он поставил меня над Балканами, и только поэтому я хочу для них только блага. Моя воля, мои знания, моё могущество, — стал самодовольно перечислять свои качества Фемистокл, — приведут нас к истинному процветанию. Вообще перед Канцлером любое слово, которое ложится поперёк его горла — государственная измена и не судить же всех нас за наши безобидные слова о преобразованиях, — язвительно усмехнулся Фемистокл.
— Так что же вы хотите сделать с этим регионом? Каковы ваши идеи?
— Знаете, сначала я воздам хвалу всем героям, погибшим на Крите. Мне, как Мастеру-защитнику Аттики — это сделать можно. Поставим столы, устроим дневной траур и письма отправим другим городам, чтобы они устроили щедрые тризны по усопшим.
— Тризны? — удивился Фемистокл, чувствуя языческий подтекст этого слова и понимая, что сейчас он встал на рельсы государственной измены и во всю катится к неповиновению или чему по хуже.
— Да. Наши славные братья по Греции отметят героизм вашего сына.
«Как могут справлять тризну по тому, кого отпевают?» — возмутился герцог. С одной стороны, он не может пойти против Рейха, ибо его усилиями его город жив и процветает, а сам он всё ещё дышит. Империя принесла прогресс и процветание, смела с карты осколки былого мира и решила построить новую Европу, сильную Европу, без всякого сумасшествия. Но в то же время, Канцлер позволил себе убить его сына, он не считается с мнением и жизнями людей, которые ему служат.
«Рейх» — проскрипел зубами Доуху, вспоминая то ревущее и жаркое пламя, которое пожрало Жака, памятуя о том, как он утирал слёзы с щёк Миранды и пытался объяснить внуку, что отец больше не вернётся. Он почувствовал всю боль и ярость, которые испытывали его родные, ощутил острые когти дьявола мести у своего трепещущего сердца. В груди всё охватил огонь, живот скрутило от желчи, боли и тошноты, а грудь сдавило, но герцог стерпел, ощущая, что глас возмездия взывает в нём.