Падение царского режима. Том 3
Шрифт:
Белецкий. — Не будем говорить о последнем времени, потому что, как вы сами знаете, последовал специальный закон о перлюстрации писем в виду военного времени, по которому переписка каждого из нас подвергалась просмотру специальных чинов. По агентурному докладу Плеве, последовало высочайшее повеление покойного императора Александра III, там имелось в виду освещать не только группы, интересовавшие департамент полиции, а даже придворные отношения.
Председатель. — Вы не поняли моего вопроса. Я могу вам сказать больше, что соответственные указания о перлюстрации писем были не только у Александра III, а и у Александра II и Николая I. Первая Екатерина II интересовалась частной перепиской и издала указ о перлюстрации. Все это имеет уже историческое значение. Меня интересует вопрос — на каком законе основывались перлюстрации после того, как
Белецкий. — Надо сказать, что это был акт, так сказать, секретного происхождения. Он был незаконным, но давал возможность широкого ознакомления. Доносилось, главным образом, в управление по делам печати, в так называемую иностранную цензуру. Это была область министра внутренних дел, и даже председатель совета министров мог знать постольку, поскольку находился в хороших отношениях с министром; министр внутренних дел мог не дать копии тех писем, которые могли быть интересны председателю совета министров. В департамент же полиции представлялись только те письма, которые имели отношение к партийной среде.
Председатель. — Вы, как юрист, знаете, что скрытность действия не исключает его преступности, напротив, даже предполагает; целый ряд преступлений совершается секретно. Так что, из того, что министерство внутренних дел делало это потихоньку, не следует, что это не преступно.
Белецкий. — Я говорю о том, что это покоилось на высочайшем повелении Александра III, которое я передал моему заместителю. Так, например, при Маклакове я лично имел свою перлюстрацию. Мардариев передавал мне только письма партии с.-д., кадетские и т. д. Маклаков имел общественную, при нем этим ведал Джунковский. Коковцов — тоже.
Председатель. — Вам известно, что Протопопов и его предшественники докладывали содержание частных писем представителю высшей власти в стране?
Белецкий. — Я не сумею доложить. А. А. Макаров, я думаю, не докладывал, по свойству своего характера; это человек, который не позволит вмешиваться партийно, чтобы письма того или другого министра были освещены. Он не позволит себе говорить против кого-нибудь дурное. Он всегда в этом отношении был воздержан и скромен. Что касается Н. А. Маклакова, не смею сказать. Я не так близко с ним знаком. При А. Н. Хвостове, это не докладывалось государю; одна только переписка была ему доложена, переписка, касающаяся иркутского архиепископа. [*] Она была перехвачена военной цензурой в Иркутске и в виду того, что там имелся специальный шифр, она была прислана к нам; в департаменте полиции был такой расшифровщик Зыбин. Это был специалист в этом деле, я думаю, очень редкий, он мог расшифровать всякий шифр. И в данном случае ему удалось найти в священной библии соответственное место. Это была любовная переписка между архиепископом и игуменьей одного монастыря; в одном месте он выражал свое отрицательное отношение к некоторым пунктам программной деятельности царствования последнего времени.
Стран. 294, сн. 11 стр.
«Иркутского архиепископа», — Серафима Мещерякова (см. указ.).
Председатель. — Т.-е. о Распутине?
Белецкий. — Нет, нет, об этом говорил обер-прокурор. Докладывалось, но переписка не представлялась. Переписка, которая присылалась военной цензурой, расшифровывалась и представлялась А. Н. Хвостову.
Председатель. — Почему делу перлюстрации придавался в вашей среде такой секретный характер, что вы передавали своему преемнику?
Белецкий. — В высочайшем повелении Александра III указывалось пожелание государя, чтобы освещались даже лица, близко к нему стоящие, кружки, которые он посещал; например, кружок кн. Мещерского; чтобы он мог знать, среди каких лиц вращается. Он желал как бы провести черту тех или иных льстивых отношений; поэтому такие широкие директивы и давались. Акт хранился у директоров, я получил от Зуева, оставил Маклакову — в шкафу и в копии.
Председатель. — Так что при вас все министры знакомились с перлюстрацией?
Белецкий. — Я знаю, что посылалось Коковцову, потому что он интересовался избирательной кампанией. Затем, при А. Н. Хвостове, Горемыкину посылалось все, что могло его интересовать, например, копии некоторых писем членов
Председатель. — Неужели все письма перлюстрировались?
Белецкий. — Нет, только лиц определенных; если шла чья-нибудь переписка с революционной организацией, которая останавливала на себе внимание, то список этих лиц передавался тайному советнику Мардарьеву. Зная, что письма таких-то лиц интересуют департамент полиции, он делал внизу, на копиях писем, отметки, что это относится к переписке между Х. и У. [*] Затем министры перлюстрировали письма, когда их интересовали отношения лично к ним тех или других сочленов по кабинету. Они тоже давали указания, что их интересует, и им представлялись копии таких писем.
«между Х. и У.» — Вероятно, должны быть латинские буквы: «между X. и Y.» — Прим. В.М.
Председатель. — Сколько же, таким образом, набиралось тайн тайного советника Мардарьева?
Белецкий. — Я обыкновенно получал от Хвостова пакеты. Министру посылалось средним числом в день от двадцати до двадцати пяти писем.
Председатель. — Письма задерживались или снимались копии или фотографии?
Белецкий. — С некоторых снимались фотографии, а обычно — перепечатывались на машинке и представлялись в копии. Я беру среднее число, но иногда бывало больше сорока.
Председатель. — Вы знаете, сколько лиц состояло под наблюдением?
Белецкий. — Каждый министр наслаивал. Когда Мардарьеву было уже невмоготу, он представлял список тех, кто может не интересовать. Но это относилось к общественной агентуре.
Ольденбург. — Это относилось к письмам государя или нет?
Белецкий. — Нет, я глубоко убежден в том, что перлюстрация писем государя не производилась. Я позволяю себе говорить за свое время и за время тех трех министров (Маклакова, Хвостова и Макарова), при которых я состоял. Я передавал Мардарьеву, чтобы письма великокняжеские и государя не подвергались перлюстрации.
Председатель. — Почему нужно было передавать такое распоряжение Мардарьеву?
Белецкий. — Потому что при нем возникло одно дело: Марией Федоровной [*] было послано письмо в Тобольск.
Председатель. — К Распутину?
Белецкий. — Письмо к месту своего назначения не дошло; против меня вел кампанию Мещерский, и Макаров получил приказание уволить меня с пенсией в отставку за то, что я чересчур усилил наблюдение за Распутиным; государыня прислала ко мне Спиридовича с просьбой отдать это письмо, если я его взял. Я даже командировал своего офицера из департамента полиции, чтобы он поехал на место. Я вызвал Мардарьева, доложил министру, министр докладывал государю, ручаясь за то, что этого не могло быть; но, думаю, подозрение все-таки осталось, потому что Мария Федоровна [*] жаловалась, будто на одном письме нашла оттиск пальца. Но это иногда бывает на почте, когда почтальон ставит штемпель. Вот что дало повод думать, что кто-нибудь перлюстрирует. Она думала, что печать снимали, и оттиск, таким образом, остался, сказала об этом государю, который передал Маклакову. Тогда Мардарьев клятвенно мне божился, что им эти письма никогда не вскрываются.
Стран. 296, св. 19–20 и 31 стр.
«Мария Федоровна» — очевидно, Ал-дра Федор., так как Мар. Фед., при ее крайне отрицательном отношении к Распутину, вряд ли писала ему письма.
Стран. 296, св. 19–20 и 31 стр.
«Мария Федоровна» — очевидно, Ал-дра Федор., так как Мар. Фед., при ее крайне отрицательном отношении к Распутину, вряд ли писала ему письма.