Падение царского режима. Том 3

Щеголев Павел Елисеевич

Ольденбург. — Можно найти циркуляр о том, чтобы эти письма не перлюстрировать?

Белецкий. — Такого циркуляра не было, потому что я лично передавал распоряжение Мардарьеву, указывая на два случая. О перлюстрации даже не писалось. Когда нужно было передать распоряжение, вызывался Мардарьев, которому говорилось лично. Если интересовала переписка партийных лиц, туда посылался чиновник, и фамилии передавались из рук в руки, чтобы не было лишней переписки.

Председатель. — От кого вы могли скрывать переписку с Мардарьевым? Ведь Мардарьев сам письма вскрывал. Это выходит — самому от себя таиться.

Белецкий. — Кроме особого отдела, было еще четыре отдела, это целое министерство. То, что было в особом отделе, не должны были знать остальные. Это было секретно для чиновников, чтобы не было разговоров. Все, что шло от Мардарьева, шло в трех пакетах, потому что

вскрывает секретарь: чтобы он, вскрывши пакет, по ошибке, не натолкнулся на переписку, на которой написано: «лично».

Щеголев. — Не можете ли сказать, как была организована секретная агентура при Государственной Думе?

Белецкий. — Я в деталях не могу вам сказать. Там агентура была двойная. Во-первых, агентура смотрителя павильона для председателя совета министров. Находясь в непосредственных сношениях с членами Государственной Думы, смотритель павильона имел дело по впускным билетам. Он входил в некоторое знакомство, более тесное и близкое; путем своего длительного нахождения на службе в Думе он сделался как бы своим человеком, так что некоторые вещи от него не скрывались. Он человек неглупый, воспитанный Крыжановским, им же поставленный, посылавшийся специально для этого заграницу. Полковник Бертгольд имел агентуру в ложе журналистов. Бертгольд, по свойству своего образования, не мог во многом разобраться. Здесь ему много помогал Александровский, который фактически как бы ушел из Думы, — его взял к себе Гурлянд, но я думаю, что он остался в прежней роли. Сведения получались из департамента полиции по мере требований Бертгольда. В мою пору ежемесячно давалось три с половиной тысячи.

Щеголев. — А дальнейшей организации вы не знаете?

Белецкий. — Насколько припоминаю из доклада Бертольда, я могу сказать, что — из среды журналистов. То же самое, путем знакомства с членами Государственной Думы; потому что многие, выходя из фракции, могут сказать.

Щеголев. — Он называл фамилии некоторых журналистов?

Белецкий. — Я боюсь вам это сказать. Я с полной откровенностью говорю все, что могу, нисколько себя не оправдывая.

Председатель. — Комиссия это видит.

Белецкий. — Потому что за два месяца содержания здесь я много перестрадал, много пережил. Я помню, что мне Бертольд представлял как-то схему организации. Не сумею вам сказать, отдал ли я ее в департамент или она осталась у меня дома. У меня сегодня было свидание с женой. Если вы мне позволите и комендант разрешит дать письмо жене, я попрошу ее порыться у меня в кабинете.

Председатель. — У вас дома был обыск или нет?

Белецкий. — Не знаю. Министр говорил, что он этого не сделает. Я согласен все передать. У меня маленькие дети, старуха мать, которая больна сердцем.

Щеголев. — Скажите, с составом заграничной агентуры вы не были знакомы?

Белецкий. — По именам назвать не могу. Но, смею вас уверить, что я не отрицаю своего знания в министерстве. Я служил двадцать лет, имею широкие знакомства; смею вас уверить, мелькают имена — товарищ такой-то. Когда государь ездил на французские маневры, я посылал Виссарионова, чтобы сговориться с представителями полиции дружественных держав для принятия мер охраны, которая всецело зависела от добрососедских отношений между мною и шефом французской полиции, — он к нам приезжал. Виссарионов специально был командирован мною, чтобы видеть Красильникова. Красильников представлял собою тип прокутившегося барича. Это офицер, широко поживший, настолько широко, что исполнительных листов не хватило бы, если бы у него имелись капиталы для оплаты долгов. Курлов, его однокашник по полку, устроил его заграницу. Не будучи знаком ни с розыскным делом, ни с органами министерства, он был поставлен как бы представителем департамента полиции заграницей, причем полномочия были довольно широкие: он должен был сноситься с полицией Франции, Англии, Германии, Италии, Швейцарии; ему помогало то, что он был человек образованный, в летах, много пожил, великолепно говорил на многих иностранных языках и, с точки зрения представительства, удовлетворял своему назначению. Ему были приданы два офицера, которые, чтобы не быть разоблаченными Бурцевым, были законспирированы, жили французскими гражданами с семьями и были известны только Красильникову, шефу полиции Эбергарду [*] и фон-Мек. Лица проверялись, они были обнаружены Бурцевым и тогда их заменяли другими. Из докладов Виссарионова я знаю, что в партии с.-р., по его впечатлению, была не особенно сильная агентура. Вначале я доложил, что проникнуть в эту партию было трудно, но агентура была. Была квартира, оплачиваемая из сумм департамента полиции, одной русской дамы, очень образованной, уже немолодой; она была близка с семьей Натансона, была изолирована. У нее вся эмигрантская колония бывала; этим путем она имела

возможность сообщать Красильникову все сведения, идущие от Натансона. Одно время Бурцев на нее натолкнулся, и положение ее пошатнулось; на время пришлось прекратить с ней всякие свидания. Затем в Италии была небольшая агентура, стоящая около Савинкова. Савинков ушел, потому что в последнее время на него было подозрение в смысле денежном. Когда я стал товарищем министра, я счел долгом позаботиться, чтобы Бурцеву дали шире права; я считал, что процесс Бурцева в ту пору был сделан несправедливо.

Стран. 298, сн. 16 стр.

«шефу полиции Эбергарду» — повидимому жанд. подп. Эргард, ближайший помощн. завед. загран. агент. Красильникова и фактически ею руководивший.

Щеголев. — По поводу этой дамы, может быть вы вспомните ее кличку?

Белецкий. — Вам это Виссарионов может сказать; она немолодая женщина; к ней в 1913 году наезжал отсюда доктор Рамм, а в последнее время, Каган, бывший доброволец, [*] с большой бородой. Он был знаком с Натансоном. От нее шли сведения о том, что теперешний министр юстиции был членом Центрального Комитета партии с.-р.; вот почему за ним имелось наблюдение, что ставилось мне в большую вину.

Стран. 299, св. 7 стр.

«Каган, бывший доброволец», надо: «Коган, бывший народоволец».

Щеголев. — Это, очевидно, та самая дама, которой платили от двух с половиной до трех с половиной тысяч франков?

Белецкий. — Да, ей большие суммы уплачивались. Потом Красильников много денег тратил на наружное наблюдение. Но Бурцев скрывал следов больше, чем Красильников употреблял усилий для обнаружения действий Бурцева.

Щеголев. — Когда началась война, Красильников был обращен на военную агентуру?

Белецкий. — Я в тот период был товарищем министра. Граф Игнатьев, поехав туда (я графа знаю), обратился ко мне, прося дать ему возможность использовать наличные силы в наших органах. Я дал ему письмо на имя Красильникова, прося Красильникова ввести его в курс с нашими филерами. Меня интересовало узнать от Красильникова внутреннее положение Германии и Австрии. Это был предсмертный период Франца Иосифа, когда начались первые голодные бунты в Берлине. Так как у наших наблюдательных агентов своя связь, я думаю, он оставил там кого-нибудь. Я запросил об этом, чтобы сделать доклад государю императору и совету министров; он прислал даже газеты и сообщил сведения, из которых было видно довольно обстоятельно, как толпа народа шла к кайзеру, ко дворцу. Говорил о настроении разных слоев Австрии, об упадке воинственного духа, о положении наших пленных. Затем, он осветил своей агентурой лагери наших военнопленных в Германии и то тяжелое положение, в котором они находились, ту пропаганду социалистическую, украинофильскую, которая велась со стороны германцев в этих лагерях. Меня интересовало это, потому что сведения совпали. Трепов был председателем совета министров. Меня интересовал вопрос, какие меры принимаются в Германии для урегулирования транспорта предметов первой необходимости. Мне было сообщено, что Геофельд учредил специальные недели, когда прекращалось пассажирское движение и шло только движение продовольственное. 25 декабря 1915 года, товарищем министра, я был на совещании у Трепова и там докладывал об этом донесении Красильникова; оттуда была взята нами схема прекращения пассажирского движения.

Щеголев. — Вам не приходилось узнавать что-нибудь о деятельности сотрудника Шарль?

Белецкий. — Не могу сказать, но это — провокатор. Этого человека мы разоблачили. Дошли сведения, что он знаком с нашей революционной эмигрантской колонией и указывал на места, где можно найти склады бомб. В общем, Красильников не был специалистом в этом деле, имея личное соприкосновение с Шарлем, он легко попался на его удочку; он имел с ним несколько свиданий, что стоило ему много денег. Эти сведения в департамент полиции поступали по всем вопросам, даже по вопросам военной техники, боевой техники; когда все это к нам сошлось, мы поручили передать его в руки агентурного офицера, и Шарль был разоблачен.

Председатель. — Вы не знаете, кто этот человек?

Белецкий. — Переписка есть в департаменте полиции. Был задержан один француз, на него пало подозрение, что он продавал сведения Австрии. Наши сведения совпали. Затем я его видал в декабре 1916 года, в форме; видимо, он был возвращен.

Щеголев. — Вы можете сказать об авиационной агентуре, о сотрудниках заграничных, которые занимались авиацией? Может быть, у вас остался в памяти циркуляр департамента полиции?