Падение Софии (русский роман)
Шрифт:
— Я провожу вас, — я подал композитору руку, чтобы он мог опереться. А стражу театра я дал три рубля и сказал: — Благодарю вас. Вот вам за труды и больше не беспокойтесь.
С Бухоневым под руку, до крайности торжественно, я поднялся по лестнице и ввел его в ложу. Витольд уже ушел, Анна Николаевна сидела задумчивая и, обмахиваясь веером, перечитывала одно из беляковских писем.
При звуке шагов она вскинулась, однако, увидев Бухонева, сразу забыла обо всех научных спорах.
— Боже мой! — воскликнула она. —
— Да? — горько вопросил Бухонев.
— Да! — сказала Анна Николаевна. — Вы как дитя малое, господин Бухонев. Хорошо еще, что не пьяны.
— Вообще-то пьян, — поведал Бухонев.
— Чудовище, — сказала Анна Николаевна. — Сядьте в углу и молчите. Снимите это ужасное пальто. От него воняет. Я позову, чтобы убрали. Что у вас под пальто?
— Пол-ное непри-личие! — сказал Бухонев.
Анна Николаевна потянула сонетку.
— Вам принесут пиджак Николая Григорьевича. Скроете ваше «неприличие». И почему вы не явились к началу спектакля?
— Боялся, — с детской искренностью ответил композитор.
— Напрасно, все очень хорошо идет, — сказала Анна Николаевна.
— А что Николай? — спросил Бухонев.
— Заснул… Не тревожьте его. Он волновался не меньше вашего.
— Я, наверное, тоже засну, — поведал композитор.
— Вот и хорошо. А теперь — молчите. — Анна Николаевна повернулась наконец ко мне. — Вы мой герой, Трофим Васильевич, — сказала она. — Бухонев имеет обыкновение переодеваться так, чтобы его никто не узнавал. В этом отношении он чрезвычайно ловок.
— Старая театральная школа, — подал голос Бухонев.
— Вам было велено молчать, старый вы ребенок, — сказала Анна Николаевна. Слышно было, как Бухонев хихикнул. Анна Николаевна снова обратилась ко мне. — Он испытывает такое волнение, что является на свои спектакли инкогнито.
— Однажды я переоделся женщиной, — сказал непослушный Бухонев. — И никто меня не признал.
— Да, и вас пытались вывести, потому что вы вели себя непотребно, — напомнила Анна Николаевна. — Приставали к мужчинам. Как можно!.. Даже в газете потом напечатали.
— Люди искусства должны распространять вокруг себя скандалы, — заявил Бухонев.
— Трофим Васильевич, я вам благодарна и… Но как вы догадались?
— Когда господин Бухонев начал поносить Николая Григорьевича последними словами, — сказал я, — он делал это не как посторонний, а как близкий друг. Это… ощущалось.
— Я поносил его с любовью, сукиного сына, — сказал Бухонев из темноты.
— Все, мое терпение лопнуло! — произнесла Анна Николаевна. — Молчать, молчать, молчать!
Пришла горничная с пиджаком и мешком для мусора, помогла Бухоневу переодеться, обтерла ему лицо одеколоном и вышла. Тут свет погас, и началось второе действие.
Николай Григорьевич всхрапнул, и Анне Николаевне пришлось ударить отца веером по руке. Я слышал треск костяшек веера. Бухонев
Перед финалом Бухонев ушел из ложи. Наверное, боялся, что композитора начнут вызывать на сцену.
При последних звуках финала, когда по сцене начали взад-вперед маршировать войска Фортинбраса и даже вывели настоящую лошадь, Скарятин наконец проснулся и разразился аплодисментами. Занавес опускали при общей овации. Николай Григорьевич плакал и говорил, что никогда еще не получал такого удовольствия от музыки. Я был избавлен от необходимости изобретать «осознанные комплименты», потому что Николай Григорьевич все сказал сам, а мне оставалось только кивать в знак полного согласия. Потом я поцеловал руку Анне Николаевне и вышел из театра совершенно оглушенный всем этим «Гамлетом».
Глава шестнадцатая
Утро выдалось белое, мягкое и светлое. Я пил кофе и смотрел бумаги, которые оставил мне Витольд: один из арендаторов просил отсрочки платежей в связи с рождением третьего ребенка, другой указывал на необходимость ремонта крыши арендованного у меня дома, которую, согласно договору, я обязан чинить за свой счет; ну и еще разное — по мелочи. К каждой бумаге была прикреплена небольшая записка, написанная рукой управляющего: в одних случаях он рекомендовал соглашаться, в других — идти на незначительные уступки или же категорически протестовать. В основном все решения были компромиссными, и меня это тоже устраивало.
Я подписывал бумаги в моем кабинете и думал по преимуществу о вчерашних впечатлениях. Снег срывался с веток в саду, беззвучно падал на аллею. Я утвердил также список расходов по случаю Рождества (моим дядей было заведено оделять каждого из арендаторов подарками), отложил перо.
Скоро Мурин отправится в лес и вырубит там елку. Я не наряжал елку со времени смерти матери, т. е. с раннего детства. Отец охотно отпускал меня на Рождество к друзьям, но у нас дома никакого праздника не устраивал. Я понял вдруг, что страстно хочу наверстать упущенную детскую радость. Нужно выяснить у Безценного, хранятся ли в доме елочные игрушки, и если нет — заказать в Петербурге.
В дверь постучали.
— Входите! — сказал я. — Я закончил. Все подписал. Вот о чем хочу спросить…
В комнату вместо ожидаемого мною Витольда неожиданно заглянула бледная Макрина. Глаза у нее были красные, нос распух. Такой она обычно становилась, если перебирала белье в ящиках комода: бельевая пыль — «самая она зловредная», как объясняла моя аллергическая горничная.
— Ой, Трофим Васильевич, батюшка, голубчик мой… — простонала Макрина. — Идите скорей в гостиную… Несчастье… Уж и следователь объявился, Конон-то, от чая отказывается, сидит и сильно гневается…