Падение Софии (русский роман)
Шрифт:
Я даже обиделся.
— Послушайте, господин Свинчаткин, не нужно нападать на меня. Я ведь к вам как к другу пришел.
Матвей вздохнул и принужденно рассмеялся.
— Простите. Что я, в самом деле!.. Совершенно отвык от людей и изрыгаемых ими глупостей.
— Я и без ваших замечаний знаю, что говорю много глупостей, — сказал я. — Что поделать! Со временем я выправлюсь.
— Я, собственно, не лично вас имел в виду, — проговорил Матвей. — Какой вы, однако, вспыльчивый! И постоянно готовы отвечать за все человечество… Давайте без ссор и обид, хорошо?
— Перед началом спектакля — «тверской гость», — вспомнил я. — И еще Лисистратов, кажется… Нет, Лисистратов заглядывал к Софье, а к Анне Николаевне — нет.
— Кто такой «тверской гость»?
— Приезжий из Твери. Остановился у нас в трактире. Узнал о готовящемся спектакле и тотчас разжился билетом. Представьте только, какая страсть к искусству!
— Скучает он у вас, должно быть, — заметил Матвей.
Я пожал плечами.
— Во всяком случае, он был взят под крыло пьяницей и бывшим актером по фамилии Лисистратов, который устроил ему место в ложе. Он и познакомил нас в буфете, а я представил этого Качурова Анне Николаевне.
Матвей насторожился.
— Как его фамилия, вы сказали?
— Качуров. Отец Анны Николаевны обладает особенностью путать имена, так он назвал его Камучиным и потом все удивлялся, что при монгольском имени у тверичанина совершенно русское лицо.
— Качуров? — повторил Матвей. — Интересно… А как он выглядел, этот Качуров?
Я добросовестно описал ему наружность тверичанина. При каждом моем слове Матвей мрачнел все больше и, сам того не замечая, отрицательно покачивал головой. Когда же я закончил, Матвей был темен от гнева.
— Вовсе это не Качуров! — сказал он. — Это был Захария Беляков.
Мы спустились под землю, к искусственному костру. Я снял куртку и шапку. Фольды раздвинулись, пропуская меня ближе к источнику тепла. Я протянул к нему озябшие руки, дрожь пробежала у меня по спине.
— Скажите, господин Свинчаткин, — спросил вдруг я, — как это у вас тут выходит, что над землянкой не тает снег?
— Теплоизоляция, — объяснил Матвей, подняв палец к потолку.
Я посмотрел на потолок, но было темно, и я ничего не разглядел.
Меня вдруг потянуло в сон. Все эти беспокойства, прогулка по холоду и переход в теплое помещение…
— Выпейте еще чаю, — приказал Матвей.
Я вздрогнул. Оказывается, я все-таки задремал — может быть, на пару минут.
Я взял чашку, отпил и тяжело вздохнул. У меня ломило все тело. Фольды, сгрудившись вокруг, посматривали на меня с грустью и сочувствием. Я вспомнил, что у них погиб соплеменник. Теперь я почему-то не испытывал отвращения ни к их заплывшим глазам, ни к их багровой коже. Может быть, что-то встало на место в моей голове, а может — привык, только произошло это в единый миг, а не постепенно. Я даже как будто начал отличать одного фольда от другого, а ведь совсем недавно они все
— Матвей, — сказал я, — не знаю, как вас по батюшке…
— Сократович, — ответил он. — Матвей Сократович.
Должно быть, я смешно заморгал, потому что фольды, пристально наблюдавшие за мной, принялись толкаться и хихикать.
— Сократыч? — переспросил я. — Так это про вас было в письмах?
— Ого! — воскликнул Свинчаткин. — Вы еще и письма какие-то читали?
— Остановитесь, — сказал я. — У меня сейчас голова треснет. Вы — Сократыч!..
— В это так трудно поверить? — Матвей посмеивался, чрезвычайно довольный. — Я ведь нарочно бороду отрастил. Похож на Сократа? Сократ мне друг, но истина дороже?..
— Да, с бородой поверить можно…
— Что это за письма, которые вы читали? — спросил Матвей.
— От Белякова к моему дяде, «другу домоседушке», как он его называет. Очень подробный рассказ об экспедиции.
— Где они хранятся? — настойчиво расспрашивал Матвей. — У вас дома? Я могу их увидеть?
— Я на все отвечу, но сначала вы, — взмолился я. — Как вы догадались, что тверичанин был Захария Беляков?
— По описанию наружности.
— Нет, Матвей Сократович, это не ответ, и вы сами это понимаете, — настаивал я. — Видит Бог, я не лез в ваши дела, пока это меня не касалось, но теперь…
— Да, — кивнул Матвей. — Не думайте, кстати, Трофим Васильевич, что я не обратил внимания на вашу сдержанность. Людям, знаете ли, очень свойственно во все лезть, все выяснять, непременно докапываться до правды… К каким последствиям это приводит — отдельный разговор; я говорю сейчас об общем положении вещей. Полагаю, проистекает сие опасное любопытство от обычного страха. Человек боится неизвестного, которое скрывается в темном углу, и прикладывает отчаянные усилия для того, чтобы зажечь там свет. Иногда в углу оказывается монстр. Разбуженный светом, он уничтожает обидчика. А иногда там вообще ничего нет, и тогда человек испытывает жгучую обиду…
— Вы свои мысли где-нибудь записываете? — спросил я. — Можно было бы впоследствии составить поучительную брошюру «Из наблюдений за человечеством». Денег бы заработали.
Матвей тихо рассмеялся.
— Ну, не язвите… Я же профессор, привык читать лекции.
— Ладно, вы что-то про меня хотели сказать, — напомнил я.
— Вы не любопытны не потому, что не любопытны в принципе, а потому, что не испытываете страха, — сказал Матвей. — В вас не умерла еще детская доверчивость к миру.
— Ясно, — сказал я, немного разочарованный подобным истолкованием моих поступков.
— Я объясню вам, почему заподозрил в тверичанине Захарию, — Свинчаткин вернулся к интересующей меня теме. — У нас в экспедиции был рабочий по фамилии Качуров. Сначала я подумал, что это он побывал у вас в ложе. Предположение почти невероятное, но — каких только случайных совпадений в жизни не бывает! Поэтому я и заинтересовался его внешностью — чтобы подтвердить или опровергнуть мою изначальную гипотезу. Но вы живописали мне Белякова.