Падшие в небеса.1937
Шрифт:
«Я так хотел умереть! Так. Вот-вот, наверное, смерть. Вот. Она! Она пришла совсем близко. Но почему, почему я боюсь? Нет. Не хочу. Почему я должен умирать? Нет, я так и не увидел голубого неба! Неужели все? Все? Нет! Почему не дали посмотреть на голубое небо? А? Почему? Почему не дали посмотреть, какие сейчас облака? Гады! Они убьют в подвале? Просто пустят пули в затылок? Или как? Как будут расстреливать? Поставят всех к стенке? Выведут солдат и скомандуют: целься, пли… как в книгах? Как в «Оводе»? Так красиво умирал, он умирал красиво! Вывели, целься, пли! Нет, смерть не может быть красивой! Нет! Не хочется! Нет, почему не дали посмотреть на голубое небо! В последний раз? А? Почему голубое небо?» – Павел вдруг понял, он в эти последние секунды думает о
«А о чем думать в последнюю минуту? О Вере! О Вере! О Вере! Господи! Помоги! Помоги мне! Как там, как? Объяли меня муки смертные и потоки беззакония устрашили меня; Цепи ада облегли меня и сети смерти опутали меня. В тесноте моей я призвал Господа и к Богу моему воззвал!!!»
– Куда ведут? А? – хныкнул вновь Пермяков и тут же получил удар в бок тяжелым сапогом.
– Скотина!!! Молчать!!!
Павел взглянул на конвоира. Бешеный взгляд! Разъяренное лицо! Молодой парень с короткой стрижкой. Волосы бобрика слегка переливаются в полумраке коридора. Глаза… этот нездоровый блеск глаз! Ненависть и ярость! Безжалостность и презрение! Губы вытянулись стрелами. Ожесточенная гримаса. Он готов убивать! Он готов убить, этот человек! Он готов броситься и разорвать несчастного Пермякова! Просто разорвать! Пинать и топтать! Чтобы хрустели кости, чтобы слышался нечеловеческий вопль пощады! Эти глаза! Простого паренька, может быть, такого же, как и Ваня, бывшего колхозника! Но уже не человека! Монстра в форме! Страшное существо, у которого только одна эмоция – ненависть! Почему, почему он стал таким? Неужели его не кормила мать грудью и не пела ему ласковые колыбельные песни? Неужели он не бегал со своими ровесниками на рассвете на речку и не слушал, как кукует кукушка, или долбит дятел в глубине леса. Нет, он ведь все это видел и слышал, он ведь простой и хороший человек. Совсем юный хороший человек! Но он стал таким! Стал зверем! Он готов убить! Просто так убить беззащитного арестанта!
Что с ним сделала система? Как такое произошло, как вообще такое может произойти? А может быть, человек сам хочет, чтобы он трансформировался в монстра?! Почувствовать себя злым! Это тоже своего рода наслаждение! Почувствовать себя ужасным и гадким! Попробовать это ощущение, когда тебя боятся и ненавидят окружающие. Когда они трепещут от каждого твоего движения и окрика!
– А ну, встали мордами к стенке! К стенке! Не двигаться! – кричал конвоир.
Павел и другие арестанты уткнулись в кирпичную кладку. Здесь даже запах был иным, отличался от верхних коридоров. Вековая гниль и плесень – эта примесь мрака на губах. Ноздри щекочет предчувствие чего-то страшного и неотвратимого. Лязгнул затвор и тут же скрип двери. Где-то в глубине коридора топот ног и крики. Тусклые лампочки в железных абажурах качаются под округлым потолком. Писк стальной проволоки.
– Заходи по одному! – конвоиры стучат в спину каждому арестанту.
Их впихивают в камеру, словно селедку в бочку. Один, второй… третий… пять, десять. Еще один. Павел наблюдал, украдкой повернув голову. Разные фигуры, разные люди. Серые тени, призраки. Уже нелюди. Системные отходы.
– А ну, пошел по одному! – толчок в плечо.
Клюфт оттолкнулся и, повернувшись, переступил порог. Но что творится в камере?! Этого Павел увидеть не ожидал. Сотня человек жмется друг к другу! На маленьком пятачке, не больше тридцати квадратных метров, такое огромное скопление народа! Двухъярусные нары переполнены! Они, словно кедры с шишками, увешаны грязными и обросшими людьми. Старики и молодые. Высокие и низкие. Кого тут только нет?! Гул и чваканье. Какой-то беспорядочный шум. Дышать тяжело. Ступить некуда. Павел прижался к спине какого-то мужика. Стоять трудно. Клюфт пристроился и, приподнявшись на цыпочки, осмотрелся. Почему набили в эту камеру столько народа? Почему сюда приводят арестантов?
Где-то рядом стонал Пермяков. Ваня не мог никуда пристроить свои загипсованные руки. Ему их пытался опустить вниз обросший здоровяк в фуфайке. Кругломордый
– Опусти свои коряги! Опусти колтыри! Ты что, падла? А?! Один что ли?
– Ой, дяденька! Ой, не дави! Ой, рученьки мои!
– А ну, сучара! Отстань от парня! – заорал сбоку еще один мужик.
Он ударил мордатого в плечо. Боров затих, нахмурившись, виновато попятился. И вдруг на секунду все стихло. В проеме двери появился тучный офицер в форме полковника. Он стоял и смотрел на эту обезумевшую толпу людей. Несколько секунд и громкий голос важного человека разнесся над переполненной камерой:
– Вызывать начнем по одному, кто пропустит свою фамилию, будет считаться, как попытка скрыться от суда! Подбегать к двери скоренько, без задержек. Поэтому каждую фамилию по два раза повторять не буду! Крикнули и ждем. Повторяю: кто пропустит свою фамилию, пойдет еще по одной статье! А сейчас слушай первый список!
Толпа замерла. Арестанты с ужасом ловили каждый звук. Было слышно, как бьются сердца под толщей грязной и затасканной одежды.
– Лушников, Давыдович, Понкратов! Резников, Знаменский, Песцов!
Первые шесть человек испуганно начали пробиваться к двери. Они торопились, расталкивая товарищей локтями. Два старика и четыре совсем молодых парня. Они устремились, как обезьяны к удаву в джунглях. Удавом был крепко сбитый полковник. Конвоиры выхватили арестантов и, вытолкнув их в коридор, захлопнули за собой дверь.
И вновь гул. Гвалт и движение. Тела зашевелились. Человеческая биомасса стала бурлить.
– Куда уводят?
– Что просят?
– Кричите вслед! А-то мы не услышим!
– Это суд!
– Как судить будут?
– Как-как, тройка! Кому куда! Выездная или особое совещание?!
– Так как судят?
– Увидишь! Фамилию свою слушай!
Над нарами понеслись разные предположения. Люди лихорадочно обсуждали свое положение. «Суд! Суд!» – разносилось над этой обезумевшей толпой.
«Суд! Вот оно что! Меня сюда привели, чтобы судить! Меня и всех этих людей! Но как судить? Как? Вот так, вызывая, словно пионеров на прививки?» – с горечью подумал Павел.
Суд. По его представлению, этот суд над ними должен был проходить как минимум в зале. При обвинителях и адвокатах. При заседателях и огромном стечении народа. Он ведь видел, как судят врагов народа. Тогда там, в Минусинске! Это было торжественно и страшно! Всем давали слово! Люди в зале слушали заседание и могли сами все видеть! Суд и должен быть таким! Пафосным и помпезным! А тут? Что тут? Куда их водят? Тут, в тюрьме? Какой зал? Какой народ? Его просто не пустят сюда!
Нет. Никого. И никто не услышит его последнего слова. Да и дадут ли его вообще? Да и кому нужно его последнее слово?! Кому? И никто не узнает, что он скажет судьям! Что он заявит на этом суде? Суд. Странно? Но это не похоже на суд! Это похоже на какую-то воинскую медкомиссию у призывников! Толпа обезумевших людей!
Дверь распахнулась, и появился тюремщик. На этот раз это уже был не полковник, а какой-то сержант. В камере воцарилась гробовая тишина. Солдат писклявым голосом прокричал:
– Иванов, Зурупаев, Гаджиев, Мацкевич, Конюхов, Пермяков!
Над толпой эхом пронеслись фамилии. Арестанты, как заклинание повторяли их, передавая из уст в уста другу-другу и боясь пропустить:
– Иванов… Гаджиев… Пермяков…
Павел увидел, как совсем обезумевший от страха Ваня протиснулся к выходу. Его дернул конвоир и выкинул в коридор. Рыжий колхозник споткнулся и упал. Дверь за очередной партией захлопнулась. И вновь гул. И вновь биомасса зашевелилась. Павел развернулся и посмотрел по сторонам. Отходить вглубь камеры было бессмысленно. С таким темпом скоро вызовут всех, и протискиваться сквозь арестантов будет не очень приятно. Клюфт в углу увидел знакомые лица. Это был хакас – таштыпский прокурор Олег Угдажеков и директор совхоза из-под Минусинска – Илья Андреевич Гиршберг. Они тоже увидели Павла и замахали ему руками. Как странно! Они теперь как родственники! Как родные люди! А знают-то друг друга всего – ничего!