Падшие в небеса.1937
Шрифт:
– Да… – Павел закрыл глаза.
– А, что она написала? Что?
– Я не читал…
– Как так?! Надо прочитать! Может быть, все не так, как ты думаешь?!
– Я чувствую. Я видел ее взгляд…
– Тебе устроили с ней свидание? – удивленно воскликнул Спиранский.
Павел промолчал. Но старик воспринял это, как положительный ответ. Евгений Николаевич покивал головой. Ласково добавил:
– Ты прочитай, Паша. Прочитай. Письма нужно читать. Даже самые страшные. И читать их нужно несколько раз. Искать, искать что-то между строк. Даже в самом плохом письме есть что-то между строк, что может
Спиранский по-стариковски крякнул и, вздохнув, проскрипел:
– Эхе, мхе! Мне бы твои годы!
Павел вздрогнул и потянулся к Спиранскому. Он протянул ему письмо и возбужденно спросил:
– А что бы вы сделали, Евгений Николаевич? Что бы вы сделали, если бы вам прислали такое письмо? А?! Сейчас вот взяли и прислали?! В этой ситуации? В этот момент? Вы говорите красивые слова утешения. Но мне интересно знать, как вы сами поступили бы? Влезьте в мою шкуру! И ответьте мне искренне!
Инженер ответил не сразу. Он посмотрел на свою загипсованную ногу. Затем взглянул на темный и закопченный потолок тюремной больничной палаты. Ухмыльнулся и лишь, потом пробубнил:
– Смотря, что бы я хотел. В эту секунду. В эту минуту. В этот час. Смотря, что я бы хотел сделать. Или хотел, чтобы происходило или не происходило.
– Это как?
– А так. Вот ты хочешь, чтобы она тебя любила? Хочешь?!
– Ну конечно! Конечно, ведь у меня кроме нее никого нет. Нет!
– Ну, так пусть она и продолжает тебя любить, а ты ее! Пусть!
– Что это значит? – не понял Клюфт старика.
– А-то и значит. Мало ли что она там тебе написала! И кто ее заставил! Я вон завтра могу написать, что Пермяков Ванька хотел товарища Сталина убить, ты в это поверишь? А?! Или товарища Ежова задушить?! Поверишь? Или вон мне говорят: ты, мол, германский шпион? Что мне, верить что ли? А? Ерунда это все! Время нынче не то, верить людям! Даже самым близким! С первого раза нельзя сейчас никому верить, даже самому себе! Понимаешь, страшные времена, Паша! Мгла вокруг! Одно вранье, мерзость и безбожие! И тут любой, любой может сломаться или сделать вид, что сломался! Для того чтобы все-таки выжить! Или остаться человеком! Или сохранить любовь! Вот так-то, Паша! А ты! Я так тебе скажу: просто не читай письмо! И считай, что все у вас так, как и было! Не читай!
– А что ж мне с ним делать-то? – растерялся Павел.
– Сожги его! И все! Или порви!
Павел опешил. Он внимательно посмотрел на старика, разжал руку и взглянул на смятую бумагу. Сглотнув слюну, медленно попытался расправить листок, но тут, же скомкал его.
«Сжечь письмо! Сжечь и не узнать, что в нем?! Как все просто! Сжечь плохую и ужасную весть! Сжечь и забыть! Гениально и жестоко! Жестоко? К кому? Нет! Это спасение! Вера! Верочка! Она любит меня! Она ждет меня! Зачем мне знать, что она пишет? Пусть она останется в моей памяти такая, как есть! И эти страшные строчки, что они дадут?» – лихорадочно подумал Павел.
Он протянул бумажку Спиранскому и сказал:
– А вы мне поможете?
– Конечно! – радостно отозвался инженер. – Эй! Федор! – позвал он Попова.
Железнодорожник, который сидел возле своей кровати, угрюмо посмотрел на старика и буркнул:
– Что надо?
– Ковыляй сюда! Спички есть?
– Ну,
– Давай! – Спиранский радостно вырвал из руки Павла письмо.
Еще несколько секунд и бумага засветилась рыжим пламенем. Огонь, словно хищник, пожирал листок. Черный пепел сыпался на бетонный пол.
– Лучше бы на самокрутки пустили! Здесь каждый клочок на вес золота! – проворчал железнодорожник.
– Нет, эту весть нельзя курить! Вредно! Слишком много дерьма мы внутрь и так глотаем! А тут еще плохие вести! Нет! Я тебе лучше вон газету у санитарки выпрошу! – Спиранский размел здоровой ногой по полу все, что осталось от письма.
Довольный своей работой, он похлопал Павла по плечу и сказал:
– Ну, а теперь немного поспи. Поспи. Тебе отдохнуть надо…
Павел отвернулся к стенке. Он закрыл глаза. И ему стало легче! Словно кто-то невидимый снял страшный груз ощущения потери Веры! Потери ее любви!
Клюфт, вслушивался в звуки тюремного лазарета. В помещение шептались люди. Его однопалатники старательно пытались не шуметь, чтобы не мешать, ему спать. В коридоре слышались крики и ругань. Звенели металлические решетки и лаяли собаки. Павел вдруг захотел увидеть небо, обычное голубое небо.
«Интересно, какое оно сейчас? Наверное, облака, которые проплывают над тюрьмой, пытаются закрыть его синь. Но небо, то и дело проглядывает сквозь эти белые или серые бесформенные одеяльца. Небо! Какое оно? Какое оно сейчас? И что там, в его глубине. Ученые говорят, там, за небом, космос! Там необузданная даль вселенной. Там холодно и ничего нет! Но, а дальше? Ведь вселенная когда-то кончается? Где ее грань? Она же не может быть бесконечной? Не может быть безразмерной? Да и вообще, кто ее сотворил? Неужели Бог? Бог смог сотворить бесконечность? Необъятность? Но на что Богу бесконечность? На что? Зачем ему необъятность? А они с Верой лишь песчинки в этом огромном пространстве? Неужели Бог, если он есть, знает и про них? А есть ли вообще ему дело до них? Вот мне же нет никакого дела до песчинки, которая валяется где-то в углу камеры на полу? Что мне до нее?» – Павел немного напугался объемом своих мыслей.
Эка! Замахнулся на вселенную! Поперло на вселенские масштабы!
– Богу есть дело до каждого… – прозвучал знакомый голос.
Павел очнулся. Он лежал в темноте. Где-то вдалеке поскрипывали нары. И слышалось ровное дыхание соседей. Кто-то храпел. Арестанты спали. Глубокая ночь…
И опять:
– Есть, есть. Не волнуйся. Ведь ты же подумал о песчинке…
Иоиль! Это был определенно он! Павел резко вскочил и застонал. Рана все еще тревожила тело. Мышцы заныли. Где-то внутри резануло как ножом. Павел повалился головой на кровать.
– Это ты? – спросил в пустоту Павел.
– Да, я.
– Но, почему я тебя не вижу?
– А зачем? Тебе же нужен не я, а ответ. Ответ на твои мысли. Вопросы ты задаешь, а ответа не находишь…
– Да, действительно. Не нахожу. А они есть, ответы? А? Есть?
– Есть, есть…
– Но почему я их не нахожу?
– Рано. Еще рано. Всему свое время. Если так угодно Господу!
– Хм, но я могу умереть. И все. Тогда вообще никаких ответов не будет? А? – Павел ухмыльнулся.