Падший ангел

Горбовский Глеб Яковлевич

Восемнадцать лет не приемлю спиртного. Ни водки,

ни вина. Ни пива. Двадцать лет не курю. Что еще?

Леность духа? Которую надлежало вытравлять из

себя каждодневным трудом при помощи письменно-

го стола, бумаги, машинки и прочих письменных

принадлежностей. Там же, возле стола, высвобождать-

ся и от лености телесной. Что дальше? Скупость,

за-

висть, блуд, непочтение родителей? Деликатно про-

молчать? Ведь если скажу, что избавился от этих

пороков или не имел их никогда, кто поверит?

Странно, в общественных пороках копошись

сколько угодно, особливо теперь, с включением

«сверху» кнопки гласности, а в частных, личных,

своих, то есть уникальных грешках — не принято,

не этично, а стало быть — и необязательно. И это —

несмотря на вековечный нравственный закон: начи-

нать нужно с себя — очищаться, каяться, совершен-

ствоваться.

Итак, из необузданных, непокоренных слабостей

отмечу в себе затухающую, однако все еще вспыхи-

вающую гневливость, беспомощную и оттого еще

более омерзительную; затем — страх, впитанный с

молоком матери в страшные, зловещие тридцатые,

поначалу голодные, позже — доносные, шепотли-

вые, далее предвоенные, с затемнением света в фин-

скую кампанию, с синим светом электролампочек в

подворотнях, страх военного произвола и после-

военной неприкаянности, страх тюрьмы, одиночест-

ва, отчаяния, пронизавший дух и плоть, мозг и

кровь, страх не перед стихийными бедствиями, не

первобытно-языческий, но страх цивилизован-

ный — перед вероломством собрата-человека, страх —

убийца добра в сердце. Что еще? Нет... Пожалуй, и

впрямь ни к чему продолжать. Страх смерти? Име-

ется. Хотя и постепенно испаряется. Боязнь... люб-

ви. Да, да. С годами приходит и такое. Хочется, что-

бы тебя поменьше любили, чтобы полегче было рас-

ставаться с «дорогими, хорошими», как сказал

Есенин.

Дважды в этой главе пытался уйти, отклониться

от темы колонии, лагеря, уголовного мрака, но вот

же — всплывают новые подробности, без которых

не

обойтись, и я возвращаюсь «за проволоку».

Местечко или городок, на окраине которого рас-

полагалась наша колония, назывался в высшей сте-

пени внушительно — Маркс. Где-то чуть выше или

ниже (забылось уже) по течению Волги находился и

городок Энгельс, впоследствии получивший про-

мышленное развитие (знаменитые троллейбусы). А

Маркс захирел. Во всяком случае, на протяжении

последних сорока лет ничего определенного об этом

городке я не слышал — ни по радио, ни по телевиде-

нию, ни из печати.

Когда-то, еще до войны, в Поволжье жили совет-

ские немцы. Отсюда и названия городков, имено-

вавшихся прежде как-то иначе. Можно справиться в

энциклопедии. Почему-то хорошо запомнилось не-

мецкое кладбище в городе Марксе. На фоне глино-

битных чахлых построек и такой же тусклой расти-

тельности кладбище выделялось своими чуть ли не

драгоценными камнями надгробий: прежде подоб-

ные разноликие шлифованные граниты, шпаты-ага-

ты и мраморы с бронзой доводилось мне наблюдать

разве что на немецком императорских времен клад-

бище Васильевского острова, то есть — на столич-

ных невских берегах, а не в порожних, тоскливых

степях Заволжья. Еще запомнилось, что рядом с

нашей колонией, забор в забор, простиралась зона

лагеря для немецких военнопленных. Удивляло,

что среди немцев было много расконвоированных

солдат, которые преспокойно разгуливали по горо-

ду, тогда как мы, русская и прочая советская пацан-

ва, подсматривали за ними в заборные щели, а если

и передвигались иногда по марксовскпм улочкам, то

непременно — под конвоем, с охранником.

Подробно распространяться о своем пребывании

в колонии не стану: когда-то в повести «Первые про-

талины» я уже касался этой темы. А сейчас — толь-

ко о самом «горячем», о том, что больнее прочего

обожгло, о тогдашних ощущениях и нынешних ос-