Падший ангел

Горбовский Глеб Яковлевич

шевно, а точнее — не перенесшего надругательства

над разумом, Рида Грачева, которому было посвя-

щено вышеприведенное стихотворение «А я живу в

своем гробу...» не потому только, что он, как и я,

жил тогда в крошечной комнатенке, торча занозой

или бельмом в глазу у всех нормальных, твердых

душой обитателей коммуналки, но еще и потому,

что

он, Рид Грачев, попав под молох «религии рациона-

лизма» и корчась на общественной наковальне, был

безжалостно расплющен: слишком хрупкой оказа-

лась конструкция сего насмешливого в фантазиях

мечтателя, над которым насмеялась действитель-

ность, объявив душевномятущегося — душевноболь-

ным. Последняя встреча с этим человком была у

меня... в сумасшедшем доме, куда я попал с белой

горячкой. Как сейчас помню: по коридору бывшей

женской тюрьмы идет мне навстречу Рид Грачев и,

несмотря ни на что, улыбается. Не мне — всему миру.

Дима Бобышев, Костя Кузьминский, Вова Ма-

рамзин, Игорь Ефимов, Леша Хвостенко... Обозна-

чил ряд имен и спохватился: где эти люди? Неужто

умерли все? Почему не вижу их столькие годы? Ни

в городе, ни в деревне. Так ведь они все уехали, уле-

тели. Будто птицы по осени. Только не на юг. На

запад. Веселые были ребята. Вот и не захотели стать

грустными, лететь вниз головой — в глубь земли,

как Саша Морев — в ствол шахты. Не пожелали.

Да и не каждому даны такие способности — лететь

вглубь...

А вот, скажем, Боря Тайгин — не улетел. Ни

вглубь, ни вкось. Уцелел. Сдюжил. Смирил гордыню.

Остался жить у себя на Васильевском острове. Не-

вдалеке от Смоленского кладбища. Удивительно

стойкий, хоть и не оловянный солдатик, этот Боря

Тайгин, принявший отпущенные судьбой муки и ра-

дости с улыбкой ребенка, а не с ухмылкой закален-

ного в коммунальных битвах страстотерпца. Известно,

что зло в человеке — это болезнь, тогда как добро —

норма. Зло в себе необходимо лечить каждодневно,

ежесекундно. Но есть люди, к которым эта хворь

как бы не пристает. У них — иммунитет. Мне дума-

ется,

что Боря Тайгин из этого ряда неподвержен-

ных. В старину их именовали блаженными. В наше

время тем же словом их не именуют, а обзывают.

Такие люди уникальны. Но — не единичны. Скажем,

в Москве — Юра Паркаев... Но о нем — в «мос-

квоской» книге. А сейчас о василеостровце Тайгине.

Вот уж кто всегда любил поэтическое слово, и не

только любил, но и любит, но и служит ему беско-

рыстно по сию пору, поклоняется и преклоняется, и

хоть сам пишет стихи — никто или почти никто про

это не знает. Пишет, как молится, по ночам. Во време-

на, когда молиться днем было небезопасно. И стихи

у Бори Тайгина есть красивые. Но все они — пота-

енные. Как невидимые миру слезы.

А ради стихов своих товарищей Боря Тайгин,

можно сказать, шел на костер, то есть — на извест-

ный риск быть взятым под стражу. Вообще-то Бори-

на подлинная фамилия — Павлинов, но ради поэти-

ческого слова не пожалел он, как говорится, своего

имени и после лагерной отбывки в глухих сибир-

ских лесах принял фамилию Тайгин, как бы совер-

шил поэтический постриг. А посадили его за то, что

делал самодельные граммофонные пластинки, было

такое выражение после войны — «музыка на реб-

рах», то есть на пленке рентгеновских снимков.

И еще за то, что... издавал стихи своих друзей тира-

жом в пять экземпляров — ровно столько, сколько

брала за «один присест» его старенькая, дореволю-

ционная пишмашинка «Ремингтон».

Отбыв четыре года в лагерях, Боря не сделался

хулиганом или вором, крикливым блатняжкой, он

как был поэтом, так им и остался. Еще до принятия

окончательной фамилии-сана Тайгин, то есть до от-

сидки, писал он стихи под псевдонимом Всево-

лод Бульварный, с непременным добавлением к

«сану» — «лирик-утопист». Должно быть, из про-

теста и самоутверждения. А первую книжечку своих

стихов назвал по-киплинговски решительно — «Ас-