Падший ангел

Горбовский Глеб Яковлевич

ружи скованно, словно боялся пропустить и не рас-

слышать некий голос, который вскоре позовет его

служить словом, служить тем верховным смыслам и

значениям, что накапливались в душе поэта с дет-

ских (без нежности детства) лет и переполняли ему

сердце любовью к родимому краю, любовью к жиз-

ни, терзающую боль разлуки с которой он

уже ощу-

тил на пороге духовной зрелости.

Помню, как приехал он из Москвы, уже обучаясь

в Литинституте, и, казалось, ни с того ни с сего

завел разговор о тщете нашего литературного труда,

наших эстетических потуг, о невозможности что-

либо найти, или осветить, или доказать поэтическим

словом в наши столь равнодушные ко всему трепет-

ному, иррациональному времена, времена выжива-

ния, а не созерцания и восторга. «Ну зачем, кому те-

перь нужна вся эта наша несчастная писанина?» —

спрашивал Коля, одновременно с чрезвычайной на-

стороженностью всматриваясь в меня, в мои глаза,

движение губ, жесты рук: не совру ли, не отмахнусь

ли от поставленного вопроса, не слукавлю и тем

самым не обману ли его ожидания, нуждающиеся в

каких-то подтверждениях? А я, помнится, и сам

тогда был не в духе, болел от вчерашнего переутом-

ления, и на Колины сомнения ответил какой-то рез-

костью, потому что не поверил в искренность его со-

мнений, а решил, что Рубцов, подавшийся в Мос-

кву, набивается теперь на комплименты и уговоры

остаться на поэтическом пути «ради всего святого» и

тому подобное. И предложил ему что-то литератур-

но-расхожее, вроде: можешь не писать — не пиши.

А Коля, теперь-то я понимаю, оказывается, был на

своеобразном мировоззренческом распутье: в Лит-

институте он насмотрелся на конъюнктурщиков от

стихоплетства, в Ленинграде — на всевозможных

искусников и экстремистов от пера, и не то чтобы не

знал, что ему дальше делать, а, видимо, еще раз хо-

тел убедиться, увериться, что путь через Тютчева и

Фета — то есть не столько через прошедшее, минув-

шее, сколько через вечное, истинное — избран им

правильно,

путь как средство, единственно утверж-

дающее его в правах российского стихотворца.

В Ленинграде, примерно тогда же или чуть рань-

ше, прошел своеобразный, единственный в своем

роде, а потому запомнившийся на долгие годы Тур-

нир Поэтов. Не помню, кто организовал его во Дворце

культуры Горького, чья конкретно заслуга, что под

одной крышей на целый вечер собрались тогда все

лучшие молодые поэты Ленинграда. Но... собра-

лись. Как в какие-нибудь послереволюционные,

двадцатые, в эпоху «Бродячей собаки».

Выступали поэты всех направлений и крайнос-

тей, интеллектуалы и «социалы», формалисты-фо-

кусники и натуралисты-органики — такие, как Ев-

гений Рейн и Леонид Агеев, Владимир Уфлянд и

Олег Тарутин, Иосиф Бродский и Николай Рубцов,

Дмитрий Бобышев и Саша Морев, Александр Куш-

нер и Виктор Соснора, Михаил Еремин и Яков Гор-

дин, Герман Сабуров и Глеб Горбовский, и еще, и

еще, и весь зал, как какой-нибудь итальянский пар-

ламент, делился на эксцентрические секторы и сек-

ции, аплодируя локально, выборочно, то есть тому

или иному направлению в стихописании. Чем-то

прелестным, наивно-восторженным пахнуло от

этого кипящего и бурлящего мыслями и образами,

ритмами и претензиями сборища, повеяло чем-то

давним, утраченным, казалось, безвозвратно и вмес-

те с тем вечным, непреходящим, в том числе и за-

ключающим в себе ответ на рубцовские сомнения:

нужны ли кому наши поэтические потуги? Нужны,

нужны. И не только поэтам пишущим, но и поэтам

читающим. Ибо мятущаяся мысль юных мечтателей

и философов, а также образная вязь художников,

изобразителей всех времен и народов растворена в

самих этих народах, и отменить или запретить бие-

ние их пульса никто не вправе. Да и не в силах.

О поэтическом братстве того времени говорит и

тот факт, что все участники Турнира Поэтов рано