Падший ангел
Шрифт:
поддельный гуманист Владимир Галактионович Ко-
роленко, представитель редчайшей категории людей
с мужественной, незамутненной совестью, все-таки
впереди — огоньки! Огоньки неизвестности, огонь-
ки вероятности, если и впрямь — не огоньки Веры!
И значит, кому-то нужно, чтобы на бруствер рядом с
отцом,
вставали и его сыновья, способные любить, причем
не только себя, но и других.
Глеб Горбовский среди писателен России. Санкт-Петербург. 1998.
1990 — 200 0-е годы
19 августа 1991
(Частушка)
Очень странная страна,
не поймешь — какая?
Выпил — власть была одна.
Закусил — другая.
РАБ БОЖИЙ
Он сидит в своей каморке,
смотрит жалобно в окно...
Он не любит хлеб свой горький,
сам себе — не рад давно.
На запоре окна-двери,
превратил свой дом в тюрьму...
Что случилось?
Он... не верит.
Ни во что. И — никому!
Поступили с ним так плохо
кто? Родители, жена,
дети, Родина, эпоха,
вездесущий сатана?
Поступили. Кто — не важно.
Наяву — не в страшном сне.
Тихим стал. А был — отважным.
Там, однажды, — на войне.
Страшен враг. Страшней начальство:
речи, планы... Вот и сник.
А ведь он, в своем начале,
был живым, как в горле крик!
В шифоньер, под звон регалий,
пиджачок задвинут вдаль...
Не убили. Запугали!
Мне его смертельно жаль.
Жаль сиротку, жаль былинку,
жаль себя (ведь он — во мне!),
землю жаль, народ былинный,
робкий свет в его окне.
ФРАНЦУЗСКИЕ КАПЛИ
«Свобода, равенство, братство..
От вкрадчивых капель хмелеет округа.
Свистит тенорок, как тамбовская вьюга!
И брызжут с трибуны — мокротой — слова:
«Россия без крови и смерти — мертва!»
Ах, вам ли не знать, сатанинские дети,
что чадо свободы зачато в запрете,
что путы свободы и цепи тюрьмы
извечно — одной! — порождения тьмы!
Все ваши призывы — не глубже могилы.
Лишь в гордом смирении черпаю силы —
не в ваших свободах, чье имя — тщета:
в пресветлой предсмертной улыбке Христа.
Вот мы Романовых убили.
Вот мы крестьян свели с полей.
Как
хрипит Россия наших дней.
— «За что-о?! — несется крик неистов.
За что нам выпал жребий сей?»
За то, что в грязь, к ногам марксистов
упал царевич Алексей.
В музее монументов,
чьи кончились часы,
утрачены «фрагменты» —
бородки, лбы, носы.
Калинин, Ленин, Троцкий,
угрюмый дядя Джо...
Отпетые уродцы.
Не крикнешь им: «Ужо!» —
как пушкинский Евгений
надменному Петру...
Их каменные тени
живут.
А я - умру.
ТЬМА ВНЕШНЯЯ
Как бы во сне, на дне развалин храма,
разбитого войной или страной,
лежали мы во власти Тьмы и Хама,
покрытые кровавой пеленой.
Сплетенные корнями сухожилий,
проклеенные вытечкой мозгов, —
развратники, пропойцы, пыль от пыли,
лжецы и воры низких берегов.
И дьявол нас вычерпывал бадьею,
как сточные отбросы сплывших лет...
Но и меж сих, отвергнутых Судьею,
нет-нет и брезжил покаянный свет!
Выцветшие мелочи,
утлый дачный быт.
Надпись на тарелочке:
слово «Общепит».
Что-то неудачное,
шрамом на лице,
мрачное, барачное
в том сквозит словце.
Что-то тускло-мнимое,
как сухая ржа,
злое, но родимое,
с чем срослась душа.
Отверстые двери вчерашнего склада.
Внутри пред иконой мерцает лампада.
Еще в этом складе — и сыро, и душно,
но можно затеплить свечу, если нужно.
Еще здесь прохладно, как в затхлой пещере,
но можно уже отдышаться — и верить!
Пусть пахнет мышами и прелой картошкой,
но можно уже начинать понемножку
любить, и прощать, и терпеть, и дарить —
к воскресшему храму дорогу торить.
Под собой не чуя ног,
поздней осенью, во мраке
я набрел на огонек,