Пахарь
Шрифт:
Здесь я начинала, научилась расспрашивать модели, записывать ответы и переводить их на язык технических рекомендаций. Лучше мне нигде не работалось. Я вошла в проходную, как входят в родной дом после долгого отсутствия. За воротами была площадка для машин и бурового оборудования. Все это хозяйство обслуживало изыскателей, которые вооружали проектировщиков полной характеристикой местных условий.
Дальше располагались лаборатории. Они изучали грунты, фильтрацию, строительные материалы. А самая большая, наша, изучала взаимодействие гидротехнических сооружении с водным потоком. Она располагалась в двухэтажном бежевом здании, в похожей
Рядом с лабораторией была столярная мастерская дяди Миши. Дверь отворилась, высокий человек в брезентовом фартуке вынес огромный ворох желтой стружки и аккуратно, ничего не обронив, опустил его в фанерный ящик. Такой аккуратностью — это прочно врезалось мне в память — отличался сам дядя Миша, Михаил Терентьевич Чуркин, немолодой, но крепкий, добродушный, добросовестный до щепетильности. Другие рядом с ним тоже работали хорошо, разгильдяев он не жаловал. Но даже на их фоне его добросовестность была очень выпукла, настолько он, прирожденный умелец, возвышался над просто хорошими работниками. Он стал возвращаться в мастерскую, и тут я окликнула его.
— Ольга Тихоновна! — сказал он ласково и улыбнулся. У него была широкая, добрая, западающая в душу улыбка. — С чем пожаловали?
— С визитом дружбы, — сказала я. — Неофициальным. Рада видеть вас здравствующим и полным сил.
— Чего уж, — отмахнулся он. — Что-нибудь прибавить к тому, что есть, уже не могу. Не растерять имеющееся — вот о чем пекусь-беспокоюсь.
Он сдал, и заметно. Поседел, усох. Ему за шестьдесят. И годы плена — один за сколько? За десять? С октября сорок первого, когда немцы разорвали фронт под Вязьмой, и до нашей победы, он был за колючей проволокой. О пережитом молчал, значит, не умел подобрать слова, хотя бы приблизительно передававшие то, что было. У него, правда, был выбор. Но обвинить его в том, что он тогда выбрал не смерть, я не имела права. Оставаясь в мастерской сверхурочно, приходя в субботу, он, как я чувствовала, все еще отрабатывал эту свою вину. Никто не заставлял, а он отрабатывал.
— Милости прошу, — сказал он, распахивая дверь в мастерскую.
Я вошла. Двое мужчин со смаком строгали доски. Михаил Терентьевич представил меня. Мужчины прекратили работу, я стала центром внимания. Пахло далекой тайгой, и еще пахло химией — органическим стеклом и бьющим в нос клеем. Вся стена была занята столярным инструментом и какими-то придуманными Чуркиным приспособлениями, облегчавшими работу. На его массивном верстаке лежали плексигласовые трубы. Плоский низ, овальный свод. Модель строительного туннеля. Какой же станции? Рогунской? Скорее всего, да.
— Оргстекло мы теперь греем не в масле, а в воздушной печи, — сказал Чуркин.
Подвел меня к компактному сооружению, отворил дверцы.
— Финская банька! — сказала я.
— Шутница вы, Оля! — улыбнулся Чуркин. — Ребята, не зная вас, могут подумать, что серьезности в вас маловато.
— Ну, Миша! — сказал один из мужчин. — Мы наслышаны, наслышаны. Ольга Тихоновна такой же великий исследователь, какой ты столяр.
Я покраснела. Михаил Терентьевич сказал:
— Температуру держим с точностью до градуса. Если бы оргстекло, как прежде, в масло клали, желтый туннель получился бы, тусклый. А теперь как хрустальный.
— Неистощимый вы выдумщик. Или, по-нынешнему, неутомимый рационализатор, — сказала я.
— Возвращаетесь?
— Очень хочу. Да не знаю, как. Мужа сюда не пускают.
— Так это… ежели как взглянуть. Одним и к лучшему это, одним ничего другого и не надо.
— Мне будет плохо.
— В строгости прежней живете?
— Как умею, дядя Миша.
Мужчины смотрели на меня внимательно-внимательно. Но мнение свое высказать не торопились. Я еще раз оглядела мастерскую. Здесь был порядок. Здесь работали люди, уважающие порядок.
— У нас все как прежде, — заключил Чуркин.
— Велика у стула ножка, отпилим ее немножко? — вспомнила я его любимую присказку. И ударение в слове «отпилим» сделала на последнем слоге.
Мужчины подобрели, закивали: «Отпилим, отпилим!» Ударение они тоже делали на последнем слоге.
— Все вы помните, — сказал Чуркин. — Ждем вас. С вами легко работалось, вы понятливая.
Я попрощалась и вышла. И услышала, как за моей спиной рубанки вгрызлись в смолистое дерево. Бежевое здание для меня было новым. При мне его заложили, но переезда я так и не дождалась. Мы размещались в деревянном финском доме с десятком маленьких комнат и закутков. Все были на виду у всех, и достоинства и недостатки каждого — тоже. Прощая друг другу слабости, мы, в общем, жили дружно. Бежевое здание принесло с собой простор, все разместились с удобствами. В «тереме-теремке», как мы называли финский домик, только наш начальник Яков Алексеевич Никишин имел отдельный закуток и прокурил его так, что запах табака напрочь изгнал запах дерева. Я решила найти сначала своего непосредственного руководителя Евгения Ильича Березовского, а затем нанести визит Никишину.
Евгений Ильич обрадовался мне, засуетился, засмущался. Он сидел один в большом кабинете и что-то писал. Он был страшно работящий, въедливый, строгий к себе человек. И прерываться во время работы не любил. Гости попадали у него в разряд незваных и, надо сказать, чувствовали это. Но тут он прервался без неудовольствия. Видеть это было приятно.
— Какими судьбами? Любопытство или дальний прицел? — Его первым побуждением было обнять меня, но он вовремя вспомнил, что я женщина.
— И то, и другое. Через полгода хочу снова встать под ваше начало.
— Чем же сегодняшний день плох? Пишите заявление и принимайте в работу Даштиджумскую ГЭС. Генеральная модель, строительные туннели, катастрофический сброс — все будет ваше, все доведете до кондиции.
— Даштиджумская ГЭС — это где? — поинтересовалась я.
— Пяндж, дорогая Олечка. Старая наметка, неужто не помните? Четыре миллиона киловатт, плотина высотой в 350 метров. Станция затмит Нурек и Рогун.
— Занимательно! — сказала я.
— Да уважающий себя гидротехник все отдаст, чтобы заполучить такой объект!