Пахарь
Шрифт:
Вздрогнули стальные фермы, проплыла зеленая гладь Южного Голодностепского канала, взвихрился, вздыбился горячий воздух, отлетая от встречного поезда, и вскоре электричка подошла к перрону узловой станции Хаваст. Автобус за пять минут вернул нас назад. Набережная, зеленое поле стадиона, буйные кроны чинар и акаций. Ну, здравствуй, Чиройлиер! Здравствуй, «Чиройлиерстрой!» Но я произносила приветствие с надеждой на скорую и долгую разлуку.
Дома было чуть-чуть прибрано. Дима успел вымыть полы, но пыль вытирать не стал. Засучивай, Оля, рукава! Но сначала мы отправились на канал купаться. Пляж находился в полукилометре, а прямо за ним на пологой дамбе был парк. В парке деревья уже не клонились к западу, согнутые могучими бекабадскими
Дома, мимо которых мы шли, большей частью были одноэтажные, щитовые. Но они тонули в садах и казались поставленными давно и прочно. С них и начинался Чиройлиер. Начинался в чистом поле, тяжело. В огромные, выше человеческого роста шары перекати-поля сбивались сорванные ветром кусты лебеды и полыни. Люди подносили к желтым шарам спичку, тянули к огню озябшие руки и думали о другом тепле, за которым пришли — о тепле домашнего очага. Все, конечно, образовалось в свое время, и первым домам, как и первым деревьям, было почти двадцать пять лет.
Я здоровалась с каждым встречным. Многих не знала, но все равно здоровалась. Не хотела прослыть гордячкой.
В Южном Голодностепском канале вода потеплее, чем в Черном море. Хорошая, мягкая сырдарьинская вода, сошедшая сюда с далеких ледников Тянь-Шаня, прогревшаяся за время долгого пути. Вначале я дала досыта наплаваться Петику. Как смешно он плюхается с разбегу, как уверенно работает ручонками! Много брызг, колоссальная непроизводительная трата энергии. Но он уже сам держится на воде.
Обессилев, он ложится на горячий песок. Это он при мне смелый, а без меня не посмеет сунуться в воду. Я плыву на середину. Вдох — выдох, вдох — выдох. Нет, не плох, совсем не плох Чиройлиер, если многие из энтузиастов, вбивавших в здешнюю землю первые колышки, сейчас — почетные и почтенные его граждане. И даже те, кто всего повидал на белом свете, бросают здесь якорь, обзаводятся семьями, и звенящая необъятная даль, по которой они бесшабашно колесили, сужается для них до размеров недельной командировки в строящийся целинный совхоз, куда час или два езды по отличной дороге.
Освежившись, ложусь рядом с Петиком. Мы можем позволить себе еще один раз войти в воду, а потом — за работу! Приготовим обед и наведем чистоту к приходу отца семейства! Я сажусь, окидываю взглядом городские кварталы. Многоэтажные дома шагнули за канал. Туда и мостик перекинули пешеходный, пока мы разъезжали по курортам. Все просто, все на виду. И город прост, и его жители, которых я делю на оседлых и кочевников, то есть неисправимых летунов. Оседлые — люди основательные, корни пускают глубокие и потому стремятся показать себя с лучшей стороны, заявить о себе во весь голос. Своей репутацией дорожат. Они — та ростовая сила, с помощью которой Чиройлиер расправляет плечи.
У кочевников иная психология. Ветер странствий, постоянно наполняющий их паруса, все время грозит сорвать с якоря, и срывает-таки, и гонит, как перекати-поле, с юга на север, с запада на восток, туда-сюда, сюда-туда. Где лучше? Где нас нет. Феномен этой неизбывной тяги к перемене мест, к погоне за феерической жар-птицей, в общем, понятен. Он доставляет массу неприятностей кадровикам и руководящим товарищам вообще. В его основе, по-моему, не только легкое отношение к жизни и вера в то, что в любую минуту все можно начать сначала, — этого предостаточно, — но и почтительное удивление, разбуженное нашими земными пространствами еще в далеком младенчестве и пронесенное до седин. Вдруг срываются и мчатся за тридевять земель не одни безусые юнцы, никогда не державшие на руках своего ребенка, но и степенные, повидавшие жизнь мужчины. Где лучше? Этого они не знают, и не узнают никогда. Где-то все-таки должно быть лучше, чем в тех бесчисленных городах и весях, которые оставлены за спиной. Последнее принимается как аксиома, ибо не нуждается в доказательстве. Кочевники — народ более своевольный, эмоциональный, самолюбивый, более ранимый, тяжело воспринимающий критику. На работе
Закономерно, что сейчас в Чиройлиере оседлых больше, чем кочевников. Первые имеют надежный кров в виде отдельных квартир, правда, не со всеми удобствами, и от них самих зависит, уютны ли их жилища. Вторые, сколько помнят себя, довольствуются койкой в общежитии. Они если и создают семью, то кратковременную, на полгода, на год, а там что-нибудь в этой семье разлаживается, и следует рывок на новое место, где все другое, но неизменно только одно — койка в общежитии. Каждый кочевник дает себе зарок: еще немного, еще разок, и с меня достаточно странствий. Но привычка сильнее зарока, с натурой не поспоришь. По моему глубокому убеждению, ничто так не толкает человека к перемене мест, как койка в общежитии, как невозможность остаться наедине с собой ни на работе, ни дома.
Оседлый серьезный люд — костяк Чиройлиера. Кочевник — его фон, местный, так сказать, неизбежный колорит. Кочевник многолик, как те десятки печатей, которые скрепляют торопливые записи в его трудовой книжке. Он может быть милым, обаятельным, наглым, бешеным, добрым, грубым, эрудированным или ограниченным — любым, ибо человеческая природа так же необъятна, как и матушка-земля.
Мы возвращались домой мимо стадиона. Когда играет «Чиройлиерец», на стадион идут, как на праздник. Пятнадцать тысяч мужчин, женщин и подростков из немалого населения городка втискивают себя в прокрустово ложе трибун, болеют неистово, и команда, конечно, старается. Это я вижу, хотя мало смыслю в футболе. Сотни мальчишек гоняют здесь мяч, ходят в другие секции. Стадион — детище Акопа Абрамовича Саркисова. Своей популярностью он спорит с другой достопримечательностью города — баней. Вообще, зодчие не одарили Чиройлиер вниманием. Кирпичные стены — под расшивку, дома — строго в ряд. Солдатский плотный серый строй, однообразие униформы. Здания лишены ухода. Да, жилищно-коммунальная служба у нас не на высоте. А где она поставлена образцово? Но ведь в этих унылых домах уютные квартиры. У квартир есть хозяева, у домов — нет. Или я опять слишком взыскательна? Как посмотреть. Пусть я настрадалась, борясь за порядок, но, невзирая на отдельные неудачи, глубоко убеждена, что порядок выгоден всем, кроме разве тех, кто живет не на зарплату.
Что ж, для людей, приезжающих сюда из степи, из самой глубинки, Чиройлиер — земля обетованная. И как они рвутся сюда, как боготворят здешнюю баню! Немного же им нужно. Зеленый остров Чиройлиера — праздник, футбол в воскресенье — праздник, баня — еще какой праздник! Вот так, Олечка. Для многих встреча с Чиройлиером — праздник, а для тебя — постылая обязанность.
— Мама, почему ты молчишь? — спросил Петик.
— Ты хочешь, чтобы мы уехали отсюда? — сказала я.
Он подумал и серьезно, строго ответил:
— Нет, мама, мне здесь хорошо. Только ты скажи Генке-крокодилу, чтобы он не ударял меня в ухо.
— Да когда же вы успели подраться?
— Я вышел, а он подбежал…
— Кто полез первый? — спросила я, возвышая голос.
Он замолчал и больше не жаловался.
II
На разбивку я старалась выехать до первых лучей солнца. Чтобы тяжелый каток жары прокатился после меня. Своих реечниц Полину Егоровну Пастухову и Мадину Хакимову я тоже приучила не мешкать. С семи до девяти в степи прекрасно. Но позже часа это преддверие ада. И мы, как могли, сдвигали рабочий день в сторону благодатной утренней прохлады.