Пакт, изменивший ход истории

Наджафов Владимир Гусейнович

По-своему — не так, как «большинство историков», — трактуя сталинское выступление, Г. Городецкий напрямую связывает его с набором чудных умозаключений. По его мнению, историки недооценивают «антинацистскую направленность» выступления, а на их вывод о том, что своим выступлением Сталин открыл путь к сближению с Германией, повлияли события, не связанные с выступлением и его непосредственными последствиями. И якобы в докладе был озвучен отказ от классовой стратегии в международных отношениях, что подготовило почву для возобновления попыток добиться коллективной безопасности с участием стран Запада. Любой, читавший доклад, скажет, что ничего подобного в его тексте нельзя обнаружить.

Попутно заметим еще раз: «невежество» В. Суворова, в данном случае в интерпретации доклада Сталина, разделяет «большинство историков», а то и все историки, исключая самого Г. Городецкого. Однако попробуем разобраться с обоснованием

автором «Мифа “Ледокола”» его несогласия с выводом «большинства историков» о том, что выступление Сталина на партийном съезде явилось своего рода «водоразделом» для предвоенной советской внешней политики.

Возьмем вопрос о мнимой «антинацистской направленности» доклада. Так представить дело можно только в том случае, если не считаться с прогерманскими акцентами выступления, привлекшими внимание «других историков». С высказыванием Сталина о том, что Германия — страна, «серьезно пострадавшая в результате первой мировой войны и версальского мира»^{906} (подтверждение распространенного мнения о том, что Сталин рассматривал нацистское движение как главным образом реваншистское). С его заявлением о том, что западным странам так и не удалось «поднять ярость Советского Союза против Германии (в связи с пропагандистской шумихой в иностранной печати вокруг Карпатской Украины. — В.Н.), отравить атмосферу и спровоцировать конфликт с Германией без видимых на то оснований»^{907}. Еще с одним заявлением о том, что «немцам отдали районы Чехословакии (имеются в виду Чешские Судеты. — В.Н.), как цену за обязательство начать войну с Советским Союзом, а немцы отказываются теперь платить по векселю, посылая их (страны Запада. — В.Н.) куда-то подальше»^{908}.

Анализ международного положения Сталин завершил перечнем принципов своей внешней политики. Главные из них: «Мы стоим за мир и укрепление деловых связей со всеми странами… поскольку они не попытаются нарушить интересы нашей страны… не попытаются нарушить прямо или косвенно интересы целости и неприкосновенности границ Советского государства». Это — в адрес нацистской Германии, от которой только и могла исходить угроза советским границам. Их дополнили слова, послужившие основанием для характеристики выступления Сталина за рубежом как «речи о жареных каштанах»: «Соблюдать осторожность и не давать втянуть в конфликты нашу страну провокаторам войны, привыкшим загребать жар чужими руками»^{909}. А это — в адрес стран Запада.

Думается, Г. Городецкий сознательно отказался от разбора текста доклада Сталина с его положениями, позволяющими предметно судить о международной стратегии советского руководства. Остановись он, скажем, на сталинском положении об отсутствии для вооруженного конфликта с Германией «видимых на то оснований», пришлось бы задаться вопросами, требующими ясных ответов. Например: какие причины были для такого утверждения, то есть углубиться в прошлое советско-германских отношений и в сталинские представления о нацизме. Задаться вопросом и о том, какая связь существовала между этим утверждением и его же, Сталина, критикой политики стран Запада. Также попытаться сопоставить заявление об отсутствии «оснований» для советско-германского вооруженного конфликта, сделанное накануне оккупации Чехословакии с трибуны партийного съезда, с официальным протестом, выраженным по дипломатической линии 18 марта М.М. Литвиновым^{910} (которому, кстати, не было дано слово для выступления на партийном съезде), и спросить самого себя: какое из этих «действительных событий» имело большее значение? Словом, последовать своему призыву попытаться «понять настроения людей того периода и не судить о них с позиций сегодняшнего дня».

Посмотрим, как оценивали выступление Сталина современники — иностранные дипломаты в Москве, донесения которых своим правительствам, надо думать, более важны для уяснения политики тогдашних мировых лидеров, чем то, как в наши дни это выступление представляется израильскому историку.

Иностранными дипломатами, аккредитованными в советской столице, речь Сталина на партийном съезде была воспринята однозначно — как прогерманская и антизападная. Посол Германии Ф. Шуленбург в донесении в Берлин обращал внимание на то, что «сталинская ирония и критика в значительно более острой форме была направлена против Британии, т.е. против находящихся там у власти реакционных сил, чем против так называемых агрессивных стран, в частности Германии»^{911}. Временный поверенный в делах США в СССР А. Керк сопоставил высказывание Сталина

о стремлении Запада спровоцировать советско-германский конфликт «без видимых на то оснований» со сформулированной им задачей «не дать втянуть в конфликты нашу страну провокаторам войны». И заключил: «судя по словам Сталина, публично провозглашено, что если Германия не станет непосредственно угрожать советским границам, то она может рассчитывать на советский нейтралитет в случае войны против западных держав»^{912}. С этим был согласен и английский посол У Сиде. Обстоятельное донесение в Лондон о докладе Сталина посол завершил рекомендацией тем «наивным людям» в Англии, кто полагает, что Советский Союз только и ждет приглашения, чтобы присоединиться к западным демократиям, поразмыслить над поставленной Сталиным задачей «соблюдать осторожность и не давать втянуть себя в конфликты провокаторам войны, привыкшим загребать жар чужими руками»^{913}.

Советские заявления после съезда были в том же антизападном и прогерманском русле. На позднем ужине в Кремле в узком составе, которым завершилось подписание советско-германского пакта 23 августа 1939 года, В.М. Молотов, согласно немецкой записи переговоров, «поднял бокал за Сталина, отметив, что именно Сталин своей речью в марте этого года, которую в Германии правильно поняли, полностью изменил политические отношения» между двумя странами^{914}. Спустя неделю, выступая на внеочередной сессии Верховного Совета СССР с предложением о ратификации пакта, Молотов повторил: «Теперь видно, что в Германии в общем правильно поняли эти заявления т. Сталина и сделали из этого практические выводы»^{915}.

О реакции в Берлине на сталинскую речь можно прочитать в воспоминаниях министра иностранных дел Германии И. Риббентропа (частично написанных во время Нюрнбергского процесса и посмертно изданных его женой), который «ознакомил» Гитлера с речью «и настоятельно просил» полномочий «для требующихся шагов». Но сначала Гитлер занял выжидательную позицию и колебался^{916}. Хотя, как теперь известно из документальных публикаций, объясняя германскому военному руководству свое решение заключить пакт о ненападении с Советским Союзом, Гитлер говорил, что еще осенью 1938 года, не будучи уверен в безусловной поддержке своих планов Италией и Японией, он решил «быть заодно со Сталиным»^{917}. Есть над чем задуматься, не правда ли? Над тем, скажем, что давало основания Гитлеру рассчитывать на достижение договоренности со Сталиным.

Теперь относительно того, что будто на партийном съезде Сталин провозгласил отказ от революционной борьбы и вообще от наступления на позиции мирового капитализма. Хотя «вторая империалистическая война», грозившая перерасти в «войну всеобщую, мировую», создавала определенные возможности для прорыва «враждебного капиталистического окружения». В то время, по воспоминаниям Н.С. Хрущева, Сталин готовил партработников к «большой войне» СССР с его врагами, к войне, которая «неумолимо надвигалась»^{918}. Кому мало этого свидетельства представителя партийной верхушки, нужно обратиться к свидетельству самого Сталина.

В сталинском «Кратком курсе истории ВКП(б)», никак не заинтересовавшем Г. Городецкого, подчеркивается именно военная сторона дела: поскольку «вторая империалистическая война» представляла опасность «прежде всего» для СССР, ответом стало «дальнейшее усиление обороноспособности наших границ и боевой готовности Красной армии и Красного флота»^{919}.

Дальше — больше. В этой книге (увидевшей свет в газетном варианте в сентябре 1938 года) говорилось о том, что большевики еще в годы Первой мировой войны признавали законность войн справедливых (в отличие от несправедливых), относя к таким войнам не только «защиту народа от внешнего нападения и попыток его порабощения», но и «освобождение народа от рабства капитализма», а также «освобождение колоний и зависимых стран от гнета империалистов»^{920}. Но не потеряли ли эти положения актуальности в новых условиях «второй империалистической войны»? Нисколько, о чем можно судить по многим «действительным событиям».

Возьмем доклад на XVIII съезде ВКП (б) Д.З. Манильского, который, наряду с отчетным докладом Сталина, стал для заграницы ориентиром для выводов о курсе советской внешней политики. Выступая от имени делегации ВКП(б) в Коминтерне, он заявил, что «указания “Краткого курса” о справедливых и несправедливых войнах — четкая марксистско-ленинская линия в связи с империалистической войной»^{921}. Но партийные документы, как уже подчеркивалось, практически остались вне исследовательского интереса Г. Городецкого.