Пакт, изменивший ход истории

Наджафов Владимир Гусейнович

Упоминание имени В. Суворова (как и в предыдущих случаях), само по себе, полагает Г. Городецкий, ставит под вопрос трактовку «другими историками» советско-германско- го пакта и его следствий, как бы освобождая от обязанности что-либо особо доказывать. Все-таки остановимся на странных умозаключениях автора, выделенных мною курсивом.

Что значит «хотя это был лишь договор о нейтралитете», но историки, «как правило», считают договор «наиболее очевидной, непосредственной причиной Второй мировой войны»? «Как правило» — значит, опять-таки большинство историков. Следовательно, Г. Городецкий (еще и еще раз) не разделяет точку зрения не только «невежественного»

В. Суворова, но и «других историков». Тоже, таким образом, «невежественных».

Разумеется, советско-германский пакт отнюдь

не был «лишь договором о нейтралитете», как он упорно именуется в «Мифе “Ледокола”». Здесь автор то ли подправляет, то ли развивает «Фальсификаторов истории», где пакт называется так, каким он и был — пактом о ненападении. И не только формально — по названию. Никакого упоминания нейтралитета нет и в самом тексте соглашения. Главным в нем было обязательство сторон ни при каких обстоятельствах не выступать друг против друга, если одна из них «окажется объектом военных действий со стороны третьей державы» (статьи I и II). Обычно в соглашения о нейтралитете включался пункт, освобождавший одну из сторон от обязательств, если другая сторона сама совершит акт неспровоцированной агрессии. Однако такого пункта в советско-германском пакте как раз и не было. Обеспечив пактом себе тыл — со стороны Советского Союза, нацистская Германия получила возможность атаковать Польшу, не опасаясь, что Англия и Франция, гаранты Польши, сумеют быстро прийти ей на помощь.

Немедленное вступление пакта в силу, еще до ратификации, говорило о том, что все готово для нападения на уже намеченную жертву. Несколько дней спустя, 1 сентября 1939 г., Гитлер напал на Польшу, а 17 сентября, о чем было договорено при заключении пакта, Красная армия вторглась в Польшу с востока. В совместном коммюнике о задачах советских и германских войск в Польше говорилось, что их действия соответствуют «духу и букве пакта о ненападении»^{932}. А по Г. Городецкому — это был «лишь договор о нейтралитете», хотя стороны, подписавшие пакт и совместно напавшие на Польшу, публично признали свою агрессию отвечающей смыслу пакта.

Нужны еще доказательства, почему историки, «как правило», рассматривают советско-германский пакт в том качестве, каковым он и был — как самую непосредственную причину возникновения (не подготовки — она началась задолго до заключения пакта) Второй мировой войны?!

Привлеку внимание читателей к переговорам в Кремле, приведшим к подписанию пакта. Существует немецкая запись переговоров, из которой видно, что участники переговоров — И.В. Сталин, В.М. Молотов, И. Риббентроп говорили не о сохранении всеобщего мира, а оценивали соотношение сил участников назревшего вооруженного конфликта: Германии и ее противников — Англии и Франции. Люди, замыслившие сговор, были единодушны насчет предназначения пакта. При этом Сталин не скрывал своего предпочтения, отданного Германии^{933}.

При анализе историко-международного значения пакта следовало бы отталкиваться от определения В.М. Молотовым пакта как «поворотного пункта в истории Европы, да и не только Европы»^{934}. Определения однозначного, указывающего на далеко идущие намерения сторон пакта, вошедших в отношения, по оценке «других историков», стратегического партнерства. Но Г. Городецкому приходится, чтобы не подрывать свою историческую конструкцию, снова отмежевываться от «других историков». Поэтому слова В.М. Молотова (как и ряд красноречивых фактов советско-германского сотрудничества, включая совместный раздел Польши), пишет он, «не следует принимать за чистую монету» (с. 74). Почему не следует? Разве сталинское руководство, общее мнение которого отражено в молотовском определении, не ведало, что творило? Разве на следующий день после заявления Молотова о пакте как «поворотном пункте в истории Европы, да и не только Европы», то есть 1 сентября 1939 г., не произошло нападение Германии на Польшу, ознаменовавшее начало Второй мировой войны? Объяснение израильского историка замечательно просто: «эти эпизоды (как бы мелкие, незначительные

события, включая войну с Польшей и оценку Молотовым пакта. — В.Н.) отражают сложности, с которыми столкнулись русские после заключения пакта» (там же). «Другие историки», наоборот, на основании тех же фактов пришли к выводу, что советско-германским пактом, как до этого XVIII съездом ВКП (б), был запущен событийный ряд, зримо ускоривший драматическую развязку мировых противоречий.

Если оценка В.М. Молотовым значения советско-германского пакта лишена содержательности, как быть с его же заявлением о взаимных геополитических выгодах, которые получили стороны благодаря военно-политическому сотрудничеству? С его заявлением о том, что заключение пакта «устранило возможность трений в советско-германских отношениях при проведении советских мероприятий вдоль нашей западной границы и, вместе с тем, обеспечило Германии спокойную уверенность на Востоке»?^{935} Это — о территориальном расширении Советского Союза за счет его малых восточноевропейских соседей и победах немецкой армии в Западной Европе. В подготовленном в мае 1941 года в ЦК ВКП(б) документе «О текущих задачах пропаганды» в качестве одной из двух причин немецких успехов в войне против Франции и Англии — после фактора военного превосходства Германии — называлось то, что, готовясь к войне, она постаралась установить «дружественные отношения с СССР». Потерпевшая же поражение Франция, наоборот, проявила, как и Англия, «легкомысленное отношение к вопросу о роли и удельном весе Советского Союза»^{936}.

Не много ли официальных заявлений, которые «не следует принимать за чистую монету»? Разве начавшийся «сталинский натиск на Европу»^{937}, капитуляция Франции (по оценке английского историка Д. Рейнольдса, повлиявшая на ситуацию во всем мире^{938}), ликвидация независимости многих малых европейских государств — эти «действительные события» 1939–1940 годов не привели к крутым геополитическим сдвигам на континенте?

Г. Городецкий убеждает читателя не доверять не только тому, что говорил глава советского правительства В.М. Молотов, но и Сталину. Он пишет: «Было бы ошибкой принимать за чистую монету собственное объяснение Сталина, что, подписывая пакт, он знал, что ему придется воевать с Германией, и он стремился лишь к передышке» (с. 61. Курсив мой. — В.Н.). А несколькими строками выше говорится прямо противоположное — что пакт «отразил относительную слабость России и прекрасное понимание того, что рано или поздно России придется встретиться с Германией на поле боя» (там же. Курсив мой. — В.Н.). Обычно пишущий проверяет самого себя, вновь и вновь редактируя свой текст, чтобы устранить явные ляпы; если, конечно, считаться с будущим читателем.

Отказ Г. Городецкого признать значимость обобщающих самооценок советской политики сталинским руководством, объявив их не заслуживающими того, чтобы принимать за «чистую монету» (этими двумя примерами дело не ограничивается — см. ниже), вынуждает коснуться и других его исследовательских приемов такого же свойства. Так, слова Сталина о том, что «действия Красной Армии — также дело мировой революции», объявляются им «неудачным заявлением» (с. 78). Еще больше примеров, когда израильский историк отвергает важные положения на том основании, что, мол, это всего лишь словесная дань идеологии. При этом, напомним, он отрицает какую-либо связь идеологии с политикой, как у Сталина, так и у Гитлера.

Странные умозаключения Г. Городецкого ставят читателя его книги перед дилеммой. Чему верить: нынешним представлениям автора о событиях того времени или тому, как воспринимали мировые лидеры эти события, в соответствии с которыми они строили свою политику? Читатель был бы избавлен от такого выбора, следуй автор «Мифа “Ледокола”» своему призыву «постараться понять настроения людей того периода и не судить о них с позиций сегодняшнего дня». Действительно, как иначе подходить к историческим событиям?!