Палач и Черная птичка
Шрифт:
— Когда закончишь, вскипяти немного подсоленной воды.
— Хорошо.
На заднем плане, сквозь отсутствие голоса Слоан, доносится звук ножа о спаржу. Я закрываю глаза и прислоняюсь головой к дереву, пытаясь представить Слоан с ее рукой, умело обхватывающей рукоятку ножа. Не знаю, почему это так чертовски сексуально. Точно так же, как мысль о ней на сцене с маленьким микрофоном. То же самое, что образ Слоан в моем ресторане, склонившейся над рисунком.
— Почему ты там работаешь? — резко спрашиваю я.
— В «Виамаксе»?
— Да. Почему бы не зарабатывать искусством на жизнь?
Наступает пауза, прежде чем она фыркает.
— Я не заработаю денег, продавая зарисовки птиц, Роуэн.
Я удивлен, что она продолжает эту тему, потому что в ресторане казалось, что она была готова из пулемета всех расстрелять, лишь бы никто не увидел ее листочек. Но как бы сильно она ни хотела, все равно не забрала его.
— Но все возможно. Ты могла бы заниматься другим искусством, если хочешь.
— Я не хочу, — ее твердые слова звенят между нами, как будто она ждет, когда они осядут у меня в голове. — Мне нравится то, что я делаю. Да, я в детстве об этом не мечтала. Ну, не у всех детские мечты сбываются, да? Как будто все стали дрессировщиками дельфинов или что-то подобное, — она хихикает и снова замолкает, но на этот раз я не давлю на нее, молча предлагаю ей продолжить. — Иногда творчество пробуждает плохие воспоминания. Раньше я любила рисовать. Я рисовала часами. Начинала экспериментировать со скульптурой. Но все… изменилось. Остались только эскизы. А остальное сгорело дотла. Это единственное, чем я до сих пор наслаждаюсь. Ну, и еще своими паутинами, которые я считаю тем еще произведением искусства.
Возможно, это всего лишь крошечные кусочки Слоан, но, тем не менее, я сохраню их в голове. Мое творчество не так сильно запятнано. И я задумываюсь, что лишило Слоан внутреннего искусства настолько, что она больше не может рисовать или лепить, ограничившись только набросками.
— Я всегда хотел стать шеф-поваром, — говорю я. — Даже в детстве.
— Правда?
— Да, — опускаю взгляд на свои ботинки, вспоминая кухню в доме своего детства в Слайго, где мы ели за маленьким столом с братьями, обычно втроем, одни в темном, неприветливом доме. — Лаклан приносил еду домой. Я готовил. А наш младший брат в том возрасте был придирчивым засранцем, но у меня неплохо получалось, учитывая ограниченные ресурсы. Готовка стала своего рода спасением. Безопасной вещью, где мой разум мог свободно разгуливать и исследовать мир.
— Кулинарное искусство. В буквальном смысле.
— Вот именно. И мое умение готовить немного облегчало трудные времена в доме, — по крайней мере, папины приступы ярости из-за пьянства или наркоты не усугублялись голодом. Было несколько раз, когда он кое-как сдерживался, толкал меня на кухню и требовал пожрать, а не сразу избивал. Приготовление пищи стало своего рода доспехом. Не настоящей защитой от пьяного дурака, но, по крайней мере, неким барьером. То, что смягчало удар. — Наверное, мне повезло. Мое рвение к этому занятию не угасло. В конце концов, это стало для нас с братьями еще одним механизмом построения лучшей жизни.
Слоан делает паузу, ее голос печален, когда она говорит:
— Мне жаль, что вы с братьями прошли через это. Но я рада, что твое искусство выжило.
— А мне жаль, что ты больше не получаешь наслаждения от своего.
— Мне тоже. Но спасибо, что научил меня немного. Может, я и натерла сыра с целую голову, но… — она делает паузу, делая глубокий вдох, как будто набираясь храбрости, — было весело.
Я театрально
— Ох, тебе не должно быть весело, это не входило в мои планы.
Слоан хихикает, я ухмыляюсь, она продолжает готовить блюдо. Мы остаемся на связи, пока она ест, и настаивает, чтобы я нашел чего-нибудь перекусить, чтобы она не кушала в одиночестве. У меня есть лишь злаковый батончик, который раздавился в ручной клади, но я все равно ем его, пока мы говорим о всякой ерунде. Об этом городе — Роли. О Бостоне. Еде. Напитках. Обо всем. И ни о чем.
Я ухожу, когда она заканчивает есть, выхожу из своего укрытия, убеждаясь, что она занята у раковины.
На следующий день возвращаюсь. Жду за деревом, пока пацан доставляет пакет с продуктами. Он зарабатывает еще сотню баксов. Слоан звонит мне, и мы готовим жареные креветки с сыром фета и поленту7. Я приношу с собой заранее приготовленный салат, чтобы поесть вместе. Мы говорим о работе. О веселье. Немного об Альберте Бриско и последствиях нашего счастливого визита в его дом. На него повесили несколько убийств, и Слоан, похоже, довольна. Возможно, я и подтолкнул полицию в правильном направлении, но не говорю ей об этом.
На третий день я прячусь за другим деревом немного ближе к дому, где я слышу, как она открывает дверь. Слоан засыпает парня вопросами, но он держится. Надо отдать ему должное, на него можно положиться. Когда я выглядываю из-за ствола, вижу ее разочарование, но она не хочет пугать ребенка. Когда он забирает свой велосипед, я спрашиваю его, что он будет делать со всеми этими деньгами, и он говорит, что копит на «PlayStation». Перед уходом даю ему еще двести баксов.
Слоан готовит стейк — прекрасное филе Вагю-миньон с гарниром из обжаренной брюссельской капусты. Она больше нервничает из-за этого блюда. Не хочет все испортить. И у нее получается идеальная средняя прожарка. Она стонет, откусывая каждый кусочек. Мы говорим о наших семьях. Ну, я говорю о своих братьях. Ей почти нечего сказать о себе. Никаких братьев и сестер. Никаких близких родственников. Ее родители напоминают о себе в день ее рождения и на Рождество, на этом все. Они слишком заняты своей жизнью, и я совсем не понимаю, что они за люди. Может, и не стоит. И знаком с этим лучше, чем большинство.
На следующий день я долго прятался за деревом и наблюдал за ее домом. В какой-то момент она открывает дверь, делает несколько шагов наружу. Смотрит вниз по улице, нахмурив брови. Я исчезаю из поля зрения, когда ее взгляд устремляется в мою сторону, пока она рассматривает другой конец дороги. Но там нет мальчишки. Никаких продуктов.
Она возвращается внутрь, запирает дверь. Занавески дергаются на окне.
Еще через несколько минут я ухожу. Сижу в своей взятой напрокат машине и уже еду в аэропорт, когда на телефоне появляется сообщение. Но я заставляю себя не читать. Не раньше, чем вернусь в свою квартиру в Бостоне.
Потому что я знаю, что если прочитаю, то вырву гребаную дверь из самолета, лишь бы вернуться к ее дому.
Несколько часов спустя, крепко сжимая телефон в руке, я наливаю щедрую порцию виски поверх хрустящих кубиков льда. Только когда устраиваюсь в своем любимом кожаном кресле, сбрасываю обувь и задираю ноги, смотрю на экран.
Заставлять себя ждать — это восхитительное мучение. Алкоголь обжигает горло, когда я открываю непрочитанное сообщение от Слоан.
Сегодня тебя не хватало.