Палач и Черная птичка
Шрифт:
Когда смотрю на нее, не могу отделить одну эмоцию от других. Все они переплетаются, когда я думаю о Слоан Сазерленд. Страх сливается с надеждой. Забота с контролем, с завистью, с грустью. Все сразу. Даже желание отключить это чувство сталкивается с необходимостью его лелеять. Все это целиком поглощает меня.
И растет с каждым мгновением. Слоан проникает в каждую мысль. Когда мы врозь, ее отсутствие невыносимо. Я беспокоюсь за нее. Мечтаю о ней. А вчера я чуть не потерял ее. Убийство связало нас воедино, и это принуждение, без которого ни один из нас не может жить. Эта
Одержимость подталкивает меня к обрыву, с которого я обязательно упаду, и, возможно, падению не будет конца.
Слоан шевелится и стонет, и мое гребаное сердце начинает бешено колотиться. Может быть, оно не замедлялось с того первого дня, когда она вышла из туалета у Бриско с мокрыми волосами, раскрасневшейся, веснушчатой кожей и в футболке «Пинк Флойд», завязанной на талии. Каждый раз, когда я думаю о ней, сердце напоминает, что, в конце концов, я не мертв внутри, как думал.
— Полегче, Черная птичка, — говорю я, когда она снова стонет, на этот раз больше похоже на хныканье, от которого у меня скребут внутренности. Я кладу руку на бедро Слоан, возможно, чтобы успокоить не только ее, но и себя. — Еще несколько часов.
Она ерзает, жмурит глаза, с каждым движением у нее мурашки бегут по коже. Одеяло спадает до талии, когда она выпрямляется, но не замечает этого, и когда я снова натягиваю его, она одаривает меня слабой, благодарной улыбкой. Я передаю ей бутылку воды и горсть обезболивающих, зная, что она попросит.
— Чувствую себя как в аду, — говорит она, снова закрывая глаза, глотая таблетки. Когда я отвечаю задумчивым «хм», она бросает на меня косой взгляд. — Можешь сказать.
— Что сказать?
— Что я ужасно выгляжу.
Я хихикаю, и ее глаза сужаются.
— Не буду говорить. Ни за что, черт возьми, — я оглядываюсь на дорогу, замечая пролетающую сороку, стараясь сосредоточить свое внимание на горизонте, хотя тяжесть пронзительного взгляда Слоан ощущается как горячее клеймо. — Что? Я считаю, ты прекрасна. Злобная, раненная богиня мести.
Слоан фыркает.
— Богиня мести своей задницы, — я оглядываюсь как раз вовремя, чтобы заметить одно из ее эпических закатываний глаз. Прежде чем я успеваю остановить ее, она опускает козырек над лобовым стеклом и смотрится в зеркало.
Маленькая машина наполняется визгом.
— Роуэн…
— Не так уж плохо, если привыкнуть.
— Привыкнуть? У меня на лице ебучий отпечаток ботинка, — она наклоняется ближе к крошечному зеркалу, поворачивая голову из стороны в сторону, осматривая синяки в виде отчетливых следов подошвы и два черных полукружка под нижними ресницами. Когда Слоан поворачивается ко мне, ее глаза наполняются слезами.
— Черн…
— Не птичкай мне. Этот ублюдок поставил печать на мой гребаный лобешник. Даже видно логотип Кархартт, — гундосит она, двигается ближе к зеркалу, потом снова поворачивается ко мне, слеза скатывается по ее ресницам, когда она наклоняется над центральной консолью и указывает на круг в центре своего лба. — Видишь? Здесь. Кархартт. Почему нельзя ударить,
— Наверное, потому, что он не был нормальным человеком, любимая. Я думал, бензопила уже все за него сказала, — я вытираю одну из ее слезинок большим пальцем. Ее губа дрожит, и мне хочется одновременно рассмеяться и сжечь мир, пока я не найду способ воскресить этого засранца, чтобы она снова его убила. — Скоро пройдет.
— Хочу в туалет, — говорит Слоан, умудряясь контролировать свой голос, хотя на ее лице по-прежнему отражается страдание. — Куда можно сходить, не привлекая внимания?
Я не осмеливаюсь предложить вариант найти кустик на обочине дороги и присесть там на корточки. Она явно достигла предела своего стресса, и я не горю желанием получить ножевое ранение за рулем.
— Через десять миль будет остановка. Разберемся.
Слоан долго смотрит на меня, и хотя выражение ее лица по-прежнему усталое и страдальческое, оно немного смягчается, прежде чем она возвращается на свое место.
— Хорошо.
Грудь болит от того, что она доверяет мне.
Я сглатываю, возвращая свое внимание к дороге.
— Хорошо.
Воцаряется тишина, пока Слоан покусывает нижнюю губу, наблюдая в окно за проплывающими мимо фермерскими полями. Теперь, когда она проснулась, я включаю музыку погромче в надежде, что это успокоит ее, потому что я чувствую напряжение, исходящее от ее неподвижного тела. Когда она со мной, кажется, что я держу в руках что-то дикое. Она такая же, как и ее прозвище, готовая взлететь с первым порывом ветра. Раньше я никогда не жаждал заслужить доверие. Я никогда не хотел проявлять преданности, только к братьям. И как-то получилось, что доверие Слоан стало для меня одной из самых важных вещей в мире. Я знаю, что если потеряю его, то никогда не получу обратно.
И это пугает меня до усрачки.
— Что, если понадобится операция? — шепчет Слоан. Я улыбаюсь, но, похоже, это ее не успокаивает.
— Тогда тебе сделают операцию.
— Люди будут задавать вопросы.
— Братишка позаботится об этом. Но нельзя утверждать заранее. Посмотрим, что скажет Фионн.
Слоан вздыхает, и я снова кладу руку на одеяло, прикрывающее ее бедро, гадая, не слишком ли это. Но ее здоровая рука скользит в мою, и мое сердце с тяжелым стуком подскакивает к горлу.
В конце концов, не такое уж и мертвое.
— Фионн тоже знает? — спрашивает она, отводя взгляд от меня к открытому пространству земли и неба.
— О наших… увлечениях? Нашей игре? — она кивает, и я слегка сжимаю ее руку. — Да, он знает.
— Но он же врач. Наше представление о веселье — антитеза делу его жизни.
Я пожимаю плечами, кивая в сторону указателя на предстоящий съезд. Напряжение в ее руке ослабевает.
— У нас с братьями было не самое обычное воспитание даже после того, как мы покинули ту дыру под названием дом. Между безжалостностью Лаклана и моим безрассудством у Фиона нет заскоков на темные оттенки жизни. Он выбрал свой собственный путь, как мы всегда и надеялись. Но он принимает то, кем мы с Лакланом стали. Точно так же, как мы принимаем его.