Палестинский роман
Шрифт:
— Подожди.
Она отстранилась, расстегнула крючки и пуговицы на платье и стянула его через голову. Кроме платья, на ней ничего не было.
Кирш наблюдал, как она вешает платье на спинку стула.
— Чтобы не помялось.
Подом подошла к Киршу, он обнял ее. Маленькие груди прижались к нему вплотную.
— Давай я тебе помогу, — сказала она. — Сядь.
Она расстегнула ремень и пуговицы ширинки, сняла с него брюки.
Кирш лежал на кровати. Комнату освещало только вечернее небо, пригоршня звезд едва разгоняла черноту. Кирш погладил Майян по голове. Волосы у нее были еще влажными. Она стала нежно целовать его тело, опускаясь все ниже и ниже. Но еще до того,
34
— С этим нельзя!
Молодой солдатик, недавно заступивший на пост у ворот губернаторской резиденции, указывал ружьем на завернутую в мешковину картину в машине Блумберга.
— Мне только доставить.
Блумберг знал, что мало похож на курьера: лицо в многодневной щетине, волосы в песке.
— Что там?
— Картина для губернатора. Он будет недоволен, если вы меня не пропустите.
— Неужели?
— Слушайте, я знаю, что его нет. Он уехал в Дамаск.
— Откуда вам это известно?
— Оттуда.
— Ладно, покажите, что там у вас.
Охранник подошел к машине. Блумберг развязал веревки, намотанные поверх грубой мешковины. Едва показался коричневато-красный угол край картины, охранник умерил свой пыл:
— Хорошо, достаточно. Можете оставить это здесь у ворот.
— Еще не хватало.
— Тогда поезжайте домой и возвращайтесь с пропуском.
Блумберг хотел было сказать: пусть позовет кого-нибудь из начальства, с какой стати с него пропуск требуют? Но промолчал. Он не должен вступать в переговоры ни с кем, кроме Росса. Ведь неизвестно, знает ли кто-нибудь еще про Сауда: лучше избежать неудобных вопросов.
— Не подскажете, когда возвращается сэр Джеральд?
Постовой сделал вид, что не слышал.
— Я не ожидал…
— Проезжайте. Вы мешаете другим.
Дорога позади Блумберга была пуста. А мешал он разве что солнечным лучам — пробиться к затененному пятачку перед капотом. Блумберг подал машину назад и развернулся. Придется Фредди Пику подождать своего «форда» еще несколько дней.
Блумберг вернулся домой в Тальпиот. Поставил «форд» возле калитки, достал картину и отнес ее в сад, прислонив к извилистому стволу оливы. Затем вернулся к машине за книгами, которые дала ему мать Сауда. Он не был готов объясняться с Джойс и, когда открыл дверь и убедился, что ее нет дома, даже обрадовался.
В комнате за время его отсутствия мало что изменилось, все тот же беспорядок: постель смята, одежда Джойс разбросана по полу. В раковине грязная тарелка, под стулом две пустые винные бутылки. Рядом с кроватью Блумберг обнаружил и третью, недопитую, и сделал добрый глоток. Сел на краешек матраса, достал из кармана письмо Де Гроота и стал его перечитывать раз, наверное, в четвертый или пятый. Пробежал глазами по машинописным строчкам, которые успел выучить чуть не наизусть: «…исходя из нынешней ситуации я настоятельно прошу вас… оружие, которое сионисты поставляют в Палестину с намерением… желателен мой безотлагательный отъезд из Иерусалима… возможно только на короткое время… моя жизнь в опасности… ясно показывает, что я не пользуюсь авторитетом у местных представителей Его Величества… причины, по которым я обращаюсь непосредственно к Вам… как бы Вы не отреагировали на предупреждение… обязан сказать, что медлить нельзя… оружие прибывает через порт Хайфы, но я точно не знаю… прошу Вас проявить бдительность… Ваш покорный слуга…» Вместо подписи было
Блумберг встал и принялся подбирать разбросанные вещи Джойс, складывая их горкой на стуле. Нужно было привести в порядок мысли и решить, как быть дальше. Но это проще сказать, чем сделать. Он провел в Петре всего несколько недель, но успел отвыкнуть от дома, и это усугубляло общее состояние растерянности. Он бродил по комнате, точно это хлипкая декорация, ткни стену — и все развалится. И если в первые дни по приезде из Англии бьющий в окна иерусалимский свет был для него чересчур резок, то теперь он находил его по-весеннему мягким по сравнению со слепящим блеском пустыни. В затененных углах комнаты, между сундуками и кроватью, он пробирался ощупью, точно слепой. Лицо у него горело, в висках пульсировала боль. У него подкашивались ноги, он чуть не упал, встал на четвереньки. Пол кружился перед глазами, превращаясь в зыбучий песок, утягивающий, вязкий. Кое-как дополз до угла, где стояли его картины. Развернул одну к себе лицом. Небольшая работа, законченная всего три месяца назад, приличная, не более того. Пейзаж был передан точно, но полета не чувствовалось.
Он собирался было сходить в сад за последней картиной, как вдруг услышал шаги на дорожке. Дверь распахнулась. Блумберг ожидал увидеть Джойс, но в комнату вошел высокий широкоплечий мужчина с копной светлых волос.
— Кто вы такой?
Вопрос этот задал вовсе не Блумберг, а Фрумкин.
— То же самое я мог бы у вас спросить.
Фрумкин посмотрел на взъерошенного Блумберга, на его опаленное солнцем лицо.
— Бог ты мой. Вы, наверное, муж. Только что вернулись?
— Если я муж, то вы, должно быть?..
— Нет-нет. Ничего такого. Я Питер Фрумкин из кинокорпорации «Метрополис». Джойс у меня на подхвате. Сногсшибательная женщина. Жаль, я не был с ней знаком в начале съемок. У меня половина группы — бестолочи. Ваша жена — настоящая находка.
— Именно по этой причине вы чуть не высадили дверь?
— Прошу прощения. Вы знаете, здесь туго с вежливостью, волей-неволей заразишься.
Фрумкин оглядел комнату, будто Джойс могла притаиться где-то в углу. Его взгляд упал на листок бумаги, лежащий на постели. Блумберг на миг весь похолодел, затем быстро схватил письмо Де Гроота и сунул в карман. Если Фрумкин и заметил, как Блумберг всполошился, то виду не подал.
— Джойс скоро вернется?
— Понятия не имею, — пожал плечами Блумберг, а сам тем временем скомкал в кармане письмо.
Не дожидаясь приглашения сесть, Фрумкин плюхнулся на кровать, откинулся на подушки, заложив руки за голову.
— Ну, чем промышляете на Святой земле?
У Блумберга чуть отлегло от сердца.
— Земля меня интересует, святость — не очень.
— Вы просто читаете мои мысли. Говорите на иврите?
— Ни слова.
— И зря. Это язык будущего. — Фрумкину как-то удавалось сочетать непринужденность с настырностью.
— То есть, по-вашему, евреи добьются успеха?
— Мы всего добьемся, — сказал Фрумкин твердо.
Блумберг улыбнулся.
— Ну да, я сказал «мы». Удивляюсь я на вас, британцев. Вы нас в упор не видите. Но спорим, ваши чопорные островные дружки за две секунды докопаются, что вы еврей.
— Это точно.
На улице дневную тишину нарушил рокот легкомоторного самолета.
— Вам с женой досталось из-за этого происшествия с Де Гроотом. В свое время об этом много говорили в городе.