Палестинский роман

Уилсон Джонатан

Он выбрался из толпы и направился к выходу. Куда увезли Джойс? Может, ее уже выпустили, может, все это лишь недоразумение, и, пока он шел сюда из Северного Тальпиота, она уже вернулась домой? Но как они могли разминуться? Он не встретил по пути ни единого автомобиля. Так он шел в задумчивости, не глядя по сторонам, как вдруг набрел на кучку художников: здесь давали уроки пленэра. Возле Яффской дороги дюжины две учеников — мужчины в длинных шортах цвета хаки и белых рубашках-апаш, женщины — в хлопчатых платьях — расставили свои мольберты. Он поневоле засмотрелся на их работы, отвлекшись от печальных мыслей, и, пока ходил от одного мольберта к другому, ему то и дело хотелось вмешаться: там исправить линию, там добавить мазок. Это было безумие. Он купил в ларьке фруктовый лед и сел на скамейку: надо было все хорошенько обдумать. С противоположной

стены, с потрепанного плаката, на него глядели двое улыбающихся переселенцев, мужчина и женщина — она с граблями, он с киркомотыгой. Мужчина, одетый с иголочки, больше походил на английского джентльмена, отправившегося на пикник, на женщине была юбка до колен и блузка, голова повязана косынкой. На заднем плане зеленели поля, тщательно вспаханные и засаженные кукурузой. А сбоку в долине примостилась деревушка с белыми, как рафинад, домиками. Надпись на плакате звучала бескомпромиссно: «Восстановим землю Израиля». Блумбергу оплатили поездку в Палестину, чтобы он рисовал что-то в этом роде: что сказали бы о нем начинающие художники по ту сторону дороги?

Он прикидывал, что делать дальше, но тут к нему подсел Аттил:

— Хорошо, что я вас нашел. Мне, право, очень неприятно из-за того, что произошло утром.

— Где она?

— У губернатора. Там приличные условия. Мы не хотели бы обращаться с ней как с обычной преступницей. Кстати, меня зовут Фрэнсис Аттил.

Художники-любители споласкивали кисти и складывали свои принадлежности в деревянные ящики. Натурщица, высокая худая, как жердь, брюнетка с короткой стрижкой, перестала позировать и с наслаждением потянулась. Блумберг бы все отдал, чтобы оказаться среди них: начать все сначала.

— За что ее забрали?

— Мы считаем, что она имеет отношение к доставке оружия сионистам.

Блумберг подавил смешок.

— Джойс? Вы в своем уме?

— Если она будет сотрудничать со следствием, то, уверен, все выяснится. Мы рассчитываем поймать рыбешку покрупнее.

— У вас есть против нее улики?

— Пока ей не предъявлено обвинение. Но я бы вам советовал не затягивать с поиском адвоката.

— Я знаю лучший выход. Попрошу сэра Джеральда Росса немедленно ее освободить.

— Это сэр Джеральд приказал установить за ней наблюдение.

Блумберг принял это сообщение со вздохом, словно втянул в легкие дым, и на самом деле раскашлялся. Аттил налил ему стакан воды.

— И что дало ваше наблюдение? — спросил Блумберг.

Аттил промолчал.

— Отпустите ее, — сказал Блумберг. — Это абсурд.

— Я не могу этого сделать без указания сэра Джеральда.

— Но он в Дамаске.

— Уже нет.

— Значит, вернулся?

— Сэр Джеральд отправился на Кипр. У него там дела.

— Да, я слышал. Он будет там губернатором.

Аттил наморщил лоб, но решил не уточнять, откуда Блумбергу это известно.

— А когда он вернется? — продолжал Блумберг.

— Через неделю. Не волнуйтесь, ничего с вашей женой не случится. Расспросят кое о чем, и только.

Уму непостижимо. Оказалось, что он совсем ее не знает. Джойс в Лондоне: клочки воспоминаний, призрачных, точно голубой осенний дымок от жаровен, тянувшийся с огородов за железной дорогой; какие-то упомянутые вскользь имена, которые он пропускал мимо ушей, ее связи с еврейскими активистами, мыслителями и писателями, какие-то поездки, вечерние прогулки по понедельникам, ее восхищение сионизмом (она не показывала Блумбергу, насколько оно ее захватило!), он считал это глупостью, но довольно безвредной. А если она и правда развозила оружие, должен ли он гордиться этим или, напротив, стыдиться? В любом случае, она от него ускользнула. Ему казалось, он видит ее насквозь, а на самом деле она была для него тайной за семью печатями — но чего еще ожидать, если он годами был сосредоточен исключительно на себе?

Блумберг в отчаянии озирался вокруг, словно искал поддержки у окружающей действительности. На узкой Яффской дороге мешались в кучу лошади, телеги, машины, автобусы, на одной повозке высилась гора петрушки, груды зелени подрагивали, как кроны деревьев, возчик, спеша на рынок, настегивал худую кобылу в шорах. От обилия информации в голове Блумберга все спуталось: Джойс и Де Гроот, винтовки и нож. Он услышал звук выстрела из собственного револьвера и вздрогнул при воспоминании о мучительной боли, палец на ноге был прострелен до кости, сквозь носок сочилась кровь, вспомнил вонь в траншее: запах тлена и экскрементов. Рядом с ним распластались

два мертвых тела.

— Сегодня утром кого она требовала «разыскать»? — спросил Аттил.

— Роберта Кирша, — пробормотал Блумберг, возвращаясь к реальности.

— Мы ходили в больницу. Его там нет. Ваша жена считает, что он сумеет помочь ей?

— Да.

— Тогда, наверное, вам стоит его найти.

— Я этим займусь, — сказал Блумберг.

35

Кирш сидел на просторной террасе и смотрел на раскинувшийся до подножья густой сад. Он вышел из гостиницы задолго до дневной жары, в полной уверенности, что одолеет крутой подъем. Вот уже четыре дня он живет в Рош-Пинне. Майян ночи проводит с ним, днем работает — помогает Розе. Такой отпуск в ее представлении. Ночные бдения еще куда ни шло, но чтобы потом по собственной воле вкалывать с утра до вечера — это, считал Кирш, уже чересчур, хоть и вполне в духе первопоселенцев, а именно такие настроения царили в еврейской Палестине: труд здесь ценился и сам по себе, и как средство для достижения цели. Было еще у него смутное подозрение, что, при всем свободомыслии, которым кичатся рабочие-сионисты, Майян так и не сообщила Розе, где проводит ночи.

Поднявшись, Кирш хотел сделать Майян приятный сюрприз, но ни ее, ни девушки, сколько-нибудь похожей на Розу, пока не заметил: по комнатам благодаря щедрости барона Эдмонда де Ротшильда деловито сновали несколько немолодых людей обоего пола — вот, казалось, и все обитатели усадьбы.

Но он ее особо и не искал, мышцы здоровой ноги ломило, и все, на что сейчас хватало Кирша, — это сидеть и смотреть по сторонам: за пыльными кучерявыми кронами тонких кипарисов тянулась канава, по дну ее неопрятной бурой струйкой змеился ручей. Вдали белым пятнышком маячил на горизонте город Цфат. Кирш вовсе не чувствовал себя несчастным: учитывая, как он провел четыре последние ночи, грех было жаловаться на жизнь. Для него близость с Майян означала победу над физической немощью, но следовало отдать дань и ее терпению. Она всячески подлаживалась под него, ее движения были осторожными, что придавало их ласкам какую-то непорочность, и в этом была своя прелесть. У Кирша так и не хватило духу расспросить Майян про шрамы на спине — может, потому, что не готов был расстаться со своим привилегированным положением «раненого». Так что он просто старался не думать о них.

Днем в Рош-Пинне он обычно умирал от скуки, коротая время в разговорах с хозяевами гостиницы. Но скука была под стать его настроению, и хорошо, что супруги — оба из польского города Лодзь — не слишком ему докучали. Если даже их и покоробили ночные визиты Майян, то виду они не подавали. По утрам оба дружелюбно ему кивали и тихо возились у себя за конторкой, пока он пил чай и просматривал «Палестинский бюллетень». Оказалось, новости его не слишком занимают. Как-то раз днем в бар завалились солдаты-индийцы из ближнего лагеря, но без рыжего недруга Кирша. Выпили, поболтали, а потом на единственном более или менее травянистом участке возле хозяйской прачечной решили поиграть в крикет: перевернутое мусорное ведро вместо ворот, вместо биты — старая теннисная ракетка с провисшими струнами, ну и теннисный мяч к ней. Кирша солдатики уговорили стать арбитром, и все шло прекрасно, пока они вдруг не потребовали, чтобы он дал подачу («Давай, Англия, покажи класс!»). Он отказался, приведя железный аргумент: не может бегать.

— Если раненый, тогда пусть другой за тебя бегает, — сказал один солдатик. — Ты только подавай. Это совершенно законно, мы так всегда делаем.

Кирш все равно отказался. Понимал, что ведет себя нелепо: игра шла не всерьез и не по правилам, но глубокая пропасть пролегла между ним до рокового выстрела и им теперешним, и стоило ему заглянуть в нее, как все его естество охватывала сковывающая жалость к себе.

Ближе к вечеру он, пока Майян не пришла, сел писать письмо родителям. Устроился на кровати с блокнотом и уже поднес ручку к бумаге, как с удивлением поймал себя на мысли, что больше не желает их утешать. Может, пора им узнать правду? После смерти Маркуса он старался не беспокоить родных рассказами о своих неприятностях: в доме, где царит великая скорбь, им нет места. Но теперь решил написал все как есть и рассказал, как плохо ему было в последние недели. Может, он обижен на них за то, что не приехали навестить его сами, а прислали Сару и Майкла? Нет, скорее всего нет, просто их разделила полоса отчуждения. И этого было достаточно: он порвал письмо.