Палестинский роман

Уилсон Джонатан

Блумберг старался сохранять спокойствие. Кто этот человек? Добродушный болтун или здесь все не так просто?

— Правда? А я и знать не знал, что мы знаменитости.

— Поймали убийцу?

— Вы лучше меня в курсе.

Фрумкин кивнул. Он поднялся с кровати, указал на картины у стенки:

— Можно взглянуть?

— Да пожалуйста.

Фрумкин стал рассматривать картины, передвигая их, как вешалки в гардеробе. Остановился на одном из ранних заказов Росса.

— Не думал, что вы церковный человек.

Но вы ухватили суть этого печального места. Шотландский хоспис, верно? Почему вы не пишете портреты жены? Она красивая.

Блумберг предпочел не отвечать.

Фрумкин встал.

— Ладно, пойду я. Кстати, у вас листка бумаги не найдется? Оставлю Джойс записку.

Инстинктивно Блумберг сжал в кармане скомканное письмо.

— Можете передать мне на словах. Думаю, она скоро вернется.

Издали донеслось фырчание двигателя. Сначала Блумберг подумал, что это опять самолет, однако звук приближался.

— Может, это она наконец, — сказал Фрумкин.

Двигатель заглох, с шумом распахнулась калитка, послышался звук голосов.

Фрумкин метнулся к двери, распахнул ее. По дорожке шла Джойс, рядом с ней мужчина в форме британского офицера, но не Липман.

Вслед за Фрумкиным Блумберг вышел на крыльцо.

— Марк!

Джойс подбежала к Блумбергу, повисла у него на шее. Впервые за этот год он обнимал ее с непритворной радостью.

Аттил и Фрумкин наблюдали за семейной встречей, Аттил — с легким смущением, Фрумкин — настороженно.

Джойс, заметив Фрумкина, высвободилась первой. Но спросить ни о чем не успела, Фрумкин опередил ее:

— У меня ничего важного. Это не срочно.

Джойс смотрела на него с ненавистью. Она бы с удовольствием плюнула ему в лицо, но знала, что этого делать нельзя.

— Но вы же хотели… — начал Блумберг.

— Ладно, это несущественно, — перебил его Фрумкин. — Опаздываю на встречу в американской колонии. Они хотят посоветоваться насчет продажи фильмов туристам.

Потом обернулся к Аттилу:

— Вы знакомы с Джерри Россом? Мой добрый приятель. Я тоже состою в его обществе «За Иерусалим». Передайте ему привет от Питера Фрумкина из «Метрополиса».

Аттил кивнул, слегка сбитый с толку.

Фрумкин удалился. А через некоторое время они услышали, как он заводит мотоцикл, должно быть оставленный в эвкалиптовой рощице метрах в ста от калитки.

Блумберг заметил, что платье у Джойс запачканное, а глаза красные не то от слез, не то от усталости. Она рухнула на садовый стул.

— Ну, — сказал Аттил, — я вас покидаю. Господин Блумберг, рад был познакомиться. Надеюсь, ваша поездка на юг была плодотворной. Я большой ваш почитатель.

Он взглянул на Джойс:

— А с вами мы еще побеседуем, в самое ближайшее время.

Они вернулись к началу: опять вдвоем в заросшем саду, опять, как

тогда, доносится протяжное пение муэдзинов из соседних арабских деревень. Повеяло вечерней прохладой. Блумберг взял с кровати одеяло, накинул на плечи Джойс. Солнце садилось без обычной помпезности, а может, они просто его не замечали. Картина, завернутая в мешковину, так и стояла под деревом. Блумберг принес из дому початую бутылку вина, и теперь они передавали ее друг другу, прикладываясь по очереди. У него была пачка «Люблинера», и Джойс курила сигареты одну за другой, пока не осталась последняя. Блумбергу хотелось рассказать про Сауда и про письмо Де Гроота, но Джойс выглядела такой измученной, что он решил отложить разговор на потом.

Наконец она сама заговорила.

— В Роберта Кирша стреляли, — сказала она.

— Я в курсе. Он в Шаарей-Цедек. Но ведь все обошлось.

— Откуда ты знаешь?

— Его родственница была проездом в пустыне, обычное дело…

Джойс улыбнулась и сама удивилась, что еще способна на это.

— В общем, она заехала ко мне и рассказала последние иерусалимские новости.

— Я хочу его найти, — голос Джойс дрогнул, — то есть если он еще здесь. Из больницы его выписали. Возможно, он уже на пути в Лондон. Но я должна найти его.

— Значит, ничего не изменилось.

— То есть?

— То есть ты в него влюблена.

— Это что-то новенькое, потому что, когда ты уезжал, я не была в него влюблена.

— Но теперь любишь.

— Не знаю. А тебе не все равно?

— Возможно, ты мне не поверишь, — ответил Блумберг, — и имеешь на то полное право, но мне не все равно.

Джойс бил озноб, хоть она и закуталась в одеяло. У нее возникло такое чувство, будто за ней наблюдают, хотя посторонних поблизости не было.

Блумберг подошел к картине:

— Завтра я тебе все покажу. Это надо видеть при дневном свете.

Он отнес завернутое полотно в дом и поставил у стены. Когда он вернулся, Джойс на месте не оказалось — она отбежала в дальний угол сада, присела на корточки в высокой траве. Было слышно, как журчит струйка мочи.

Потом пошла обратно к дому, намокший подол платья лип к ногам.

— Чем занималась без меня? — спросил Блумберг. — Не считая влюбленностей.

— Да ничем. Ничем особенным.

Она села к нему на колени, склонила голову на плечо. Он обнял ее, вдыхая миндальный запах ее кожи, провел рукой по спутанным волосам.

— Мне очень жаль, — шепнул он. — Правда.

На ее лице блестели слезы.

— Не плачь, не надо, — сказал он и только потом понял, что эти слезы из-за него. — Я должен был раньше тебя освободить.

Джойс поцеловала его в лоб.

— Не знаю.

Потом встала и направилась к дому. Блумберг пошел за ней. Стоя в сторонке, смотрел, как она зажигает лампу.