Паломничество Чайльд-Гарольда. Дон-Жуан

Байрон Джордж Гордон

80

Беспечной, буйной суматохе в лад Звучит, меняясь, хор без перерыва. А там, вдали, то весла зашумят, То жалуются волны сиротливо. Но вдруг промчался ветер от залива, И кажется, покинув небосвод, Владычица прилива и отлива, Чтоб веселее праздновал народ, Сама, удвоив свет, сияет в глуби вод.

81

Качает лодки чуткая волна, Порхают в пляске дочери Востока. Конечно, молодежи не до сна, И то рука, то пламенное око Зовут к любви, и страсть, не выждав срока. Касаньем робким сердце выдает. Любовь, Любовь! Добра ты иль жестока, Пускай там циник что угодно врет, — И годы мук не жаль за дни твоих щедрот!

82

Но

неужели в вихре маскарада Нет никого, кто вспомнил бы о том, Что умерло с тобой, моя Эллада; Кто слышит даже в рокоте морском Ответ на боль, на слезы о былом; Кто презирает этот блеск нахальный И шум толпы, ликующей кругом; Кто в этот час, для Греции печальный, Сменил бы свой наряд на саван погребальный.

83

Нет, Греция, тот разве патриот, Кто, болтовнею совесть успокоя, Тирану льстит, покорно шею гнет И с видом оскорбленного героя Витийствует и прячется от боя. И это те, чьих дедов в оны дни Страшился перс и трепетала Троя! Ты все им дать сумела, но взгляни: Не любят матери истерзанной они.

84

Когда сыны Лакедемона [115] встанут И возродится мужество Афин, Когда сердца их правнуков воспрянут И жены вновь начнут рождать мужчин, Ты лишь тогда воскреснешь из руин. Тысячелетья длится рост державы, Ее низвергнуть — нужен час один, И не вернут ей отошедшей славы Ни дальновидный ум, ни злата звон лукавый.

85

Но и в оковах ты кумир веков, К тебе — сердец возвышенных дороги, Страна, людьми низвергнутых богов, Страна людей прекрасных, точно боги. Долины, рощи, гор твоих отроги Хранят твой дух, твой гений, твой размах. Разбиты храмы, рушатся чертоги, Развеялся твоих героев прах, Но слава дел твоих еще гремит в веках.

115

…сыны Лакедемона… — спартанцы.

86

И ныне среди мраморных руин, Пред колоннадой, временем разбитой, Где встарь сиял воздушный храм Афин, Венчая холм, в столетьях знаменитый, Иль над могилой воина забытой, Среди непотревоженной травы, Лишь пилигрим глядит на эти плиты, Отшельник, чуждый света и молвы, И, сумрачно вздохнув, как я, шепнет: увы!

87

Но ты жива, священная земля, И так же Фебом пламенным согрета. Оливы пышны, зелены поля, Багряны лозы, светел мед Гимета. Как прежде, в волнах воздуха и света Жужжит и строит влажный сот пчела. И небо чисто, и роскошно лето. Пусть умер гений, вольность умерла, — Природа вечная прекрасна и светла.

88

И ты ни в чем обыденной не стала, Страной чудес навек осталась ты. Во всем, что детский ум наш воспитало, Что волновало юные мечты, Ты нам являешь верные черты Не вымысла, но подлинной картины. Пусть Время рушит храмы иль мосты. Но море есть, и горы, и долины, Не дрогнул Марафон, [116] хоть рухнули Афины.

89

Не землю ты, не солнце в небесах, Лишь господина, став рабой, сменила. В бескрылом рабстве гений твой исчах, И только Слава крылья сохранила. Меж этих гор — персидских орд могила. Эллады нет, но слово «Марафон», [117] С которым ты навек себя сроднила, Являет нам из глубины времен Теснину, лязг мечей, и кровь, и павших стон,

116

Марафон. — Здесь Байрон говорит о Марафонской равнине в Аттике, на берегу моря, которую он посетил 25 января 1810 г.

117

«Марафон» (Марафонская битва) — первое крупное сражение во время греко-персидских войн (13 сентября 490 г.

до н. э.), в котором греческие войска одержали победу над превосходящими силами персидского царя Дария I не только благодаря лучшему вооружению, но и ввиду непоколебимой стойкости воинов, отстаивавших независимость своей родины. Победа персов несла грекам рабство.

90

Мидян [118] бегущих сломанные луки, И гибель перса, и позор его, Холмы, и дол, и берегов излуки, И победивших греков торжество. Но где трофеи гнева твоего, Край, где Свободой Азия разбита? Ни росписей, ни статуй — ничего! Все вор унес, твоя земля разрыта, И топчут пыль коня турецкого копыта.

91

И все же ты, как в древности, чудесен, Ты каждой гранью прошлого велик, Заветный край героев, битв и песен, Где родился божественный язык, Что и в пределы Севера проник И зазвучал, живой и юный снова, В сердцах горячих, на страницах книг, Искусства гордость, мудрости основа, Богов и светлых муз возвышенное слово.

118

Мидяне (точнее, мидийцы) — жители раннерабовладельческого государства Мидия, завоеванного персами в VI в. до н. э.

92

В разлуке мы тоскуем о родном, О доме, где в слезах нас провожали, Но одинокий здесь найдет свой дом, И он вздохнет о родине едва ли. Все в Греции сродни его печали, Все родственней его родной земли. И прах богов не отряхнет с сандалий, Кто был в краю, где Дельфы встарь цвели, Где бились перс и грек и рядом смерть нашли.

93 [119]

119

Строфы 93–98 второй песни, так же как 8 и 9, написаны Байроном по возвращении в Англию в 1811 г.

Он здесь для сердца обретет покой, Один бродя в магической пустыне, Но пусть не тронет хищною рукой Уже полурасхищенной святыни Народа, миром чтимого доныне, Пускай достойно имя «бритт» несет И, приобщась великой благостыни, Вернется под родимый небосвод, Где в Жизни и Любви прибежище найдет.

94

А ты, кто гнал тоску глухих ночей, Безвестные нанизывая строки, В шумихе современных рифмачей Не прозвучит твой голос одинокий. Пройдут судьбой отмеренные сроки, Другие лавр увядший подберут, Но что тебе хвалы или упреки Без них, без тех, кто был твой высший суд, Кого ты мог любить, кому вверял свой труд.

95

Их нет, как нет, красавица, тебя, Любимая, кто всех мне заменила, [120] Кто все прощать умела мне, любя, И клевете меня не уступила. Что жизнь моя! Тебя взяла могила, Ты страннику не кинешься на грудь, Его удел — вздыхать о том, что было, Чего судьбе вовеки не вернуть, — Придет, войдет в свой дом и вновь — куда-нибудь.

96

120

Любимая, кто всех мне заменила… — Строфы 95–96 поэт посвятил памяти любимой женщины, умершей после его возвращения в Англию. Ей посвящены стихотворения, в которых Байрон называет ее условным именем Тирза.

Возлюбленная, любящая вечно, Единственная! Скорбь не устает К былому возвращаться бесконечно. Твой образ даже время не сотрет. Хоть все похитил дней круговорот — Друзей, родных, тебя, кто мир вместила! О, смерть! Как точен стрел ее полет! Все, чем я жил, чудовищная сила Внезапно унесла, навеки поглотила.

97

Так что ж, иль в омут чувственных утех, К пирам вернуться, к светским карнавалам, Где царствует притворный, лживый смех, Где всюду фальшь — равно в большом и малой, Где чувство, мысль глушат весельем шалым, — Играть себе навязанную роль, Чтоб дух усталый стал вдвойне усталым, И, путь слезам готовя исподволь, С презреньем деланным в улыбке прятать боль.