Памфлеты

Дефо Даниэль

Бог свидетель, что это не так, я думаю, что можно не трудиться возражать на это. О себе же могу сказать твердо, что это ложь и всем это известно. Я полагаю, что сама та легкость и безболезненность, с какой Его Величество был коронован, противоречит сим наветам, кои служат, по-моему, лишь одной цели — внушать ненависть ко всем, кто сохранил чувство долга и почтения к покойной королеве. Подданный далеко не всегда властен над поступками своих монархов и не всегда может спросить, каких людей те понимают, какие партии приближает к себе. Так пусть они не нарушают конституцию, пусть они правят по закону, чтобы тот, кто им служит, не был замешан ни в одном противозаконном действии и чтобы от него не требовали ничего не совместимого

с правами и законами его страны. Если же правда не восторжествует, удел того, кто служит королю, окажется печальнее удела того, кто нанят к частному лицу.

Ни в чем таком я не повинен; во всю свою жизнь, служил ли я королеве или ее министрам, я ни в чем не изменил протестантскому престолонаследию и законам и правам моего отечества — никто не может упрекнуть меня ни в чем подобном.

Я никогда не видел, чтобы королева или кто-либо из ее министров прибегли к произволу, пренебрегли законом, нарушили правосудие или применили насилие в какой-либо части управления, до которой я имел хоть самое малое касательство.

Если я в чем и провинился перед вигами, то только в том, чего не делал,— я не участвовал в громких поношениях королевы, министров и их действий. И если в этом состоит мое преступление, то признаю я две вины.

1. Я никогда не понимал, по какой причине их недовольство дошло до такой крайности.

2. В тех же делах, где, как говорилось выше, я понимал, что заставляет меня сокрушаться и сетовать, и где я не мог ни поддержать, ни присоединиться к свершавшемуся, как это было с якобитами и с миром, на мне лежал долг молчания, которое и прошу простить мне.

Я держусь самого высокого мнения об особе моего покровителя и шлю ему самые горячие пожелания благоденствия, на какие только способны подвигнуть меня любовь и признательность.

Я всегда верил в то, что он искренне печется о благе протестантской веры и нашего отечества, и буду чрезвычайно опечален, ежели сие окажется неверным. Я должен повторить вновь, что он всегда и во всем предоставлял мне полную свободу полагаться на собственное мое суждение, никогда не понуждал меня писать что-либо или избегать чего-либо, никогда не навязывал мне свою волю и ни в чем не ограничивал, никогда не видел в глаза ни одного моего сочинения, прежде чем оно выходило из печати. И обвинение, будто я писал под его диктовку, есть величайшая клевета, какую только можно измыслить. Если из-под моего пера вышло что-либо вредное, несправедливое или лживое, он не имел к тому ни малейшего касательства, и честность повелевает мне заявить, что вина за то лежит на мне.

Но если обвинение, будто он руководил моими писаниями, есть поклеп, возводимый на вышеозначенное лицо, то обвинение, будто я писал для него за плату или за мзду, есть клевета на мою особу. Со всею искренностью, торжественностью и серьезностью, какие только могут быть присущи христианину, я заявляю, что, кроме денежного содержания, упоминавшегося мной выше и назначенного мне по воле Ее Величества в ту пору, когда у власти находился милорд Годольфин, я не получил ни от бывшего лорд-казначея, ни от какого-либо иного лица, действовавшего по его приказу или с его ведома, ни фартинга, ни того меньшей суммы и приписываемое мне корыстолюбие, якобы привязывавшее меня к его светлости, не помогло мне взыскать долг, причитавшийся мне от другого кабинета. И да поможет мне Господь!

Ничто не понуждает меня делать настоящее заявление. Услуги, которые были мной оказаны и в благодарность за которые Ее Величество изволила назначить мне денежное содержание, известны лицам, возглавляющим нынешнее правительство. В прошедшие годы иные из них высказывали мнение, коему, надеюсь, не изменили и ныне, что я не обманул доверия и великодушия Ее Величества. Успехи, которых я достиг, исполняя порученное, как ни были они малы, высоко ценились сими высокопоставленными лицами и всей страной, как ценятся и ныне. Я даже удостоился

чести услышать, что их никогда не забудут. Когда человеку приходится расплачиваться за почтение, которое он сохраняет к особе своей бывшей государыни, оказавшей ему великое покровительство, это великое несчастье, какое может постигнуть любого из нас. И если я впаду в немилость по той причине, что в прошлом выказывал повиновение Ее Величеству, я назову это своей бедой, а не виной.

Сказанное вновь возвращает меня к уже упоминавшемуся бесчинству, которое мне доводится терпеть и которое, я полагаю, никому не докучало более, нежели мне. Суть же сводится к тому, что за каждую клевету, за каждый памфлет, буде он окажется глуп, злобен, грубого или опасного содержания, вину возлагают на меня и всюду объявляют автором такого сочинения. И бесполезно мне бороться с сей несправедливостью, начни я возражать ей с самой великой серьезностью, даже присягни, что не имею прикосновенности к какой-либо книге или газетному листку, и поклянись, что я в глаза их не видел, мне все равно не поверят.

Торговцы на улицах, политики в кофейнях пускали мое имя в оборот, да по такой цене, что всякий бы лишился терпения. Один громил стиль, другой бранил неугодное ему слово, третий кричал, что книга плохо напечатана, и все это с такою громогласностью, что бесполезно было спорить.

Желая положить конец сему бесчинству, я заявил публично, что все свои сочинения намерен печатать за собственною подписью, но это ничего не изменило — со мною обходились, как и прежде. Тогда я решился вовсе отложить перо на время, но увидал, что и это втуне. Две книги, недавно вышедшие из печати, были приписаны мне единственно по той причине, что, уступив просьбе печатника, я просмотрел в них два листа, как помнится, написанные в поддержку некоему лицу, каковое, в чем меня заверили, не имело к тем книгам ни малейшего касательства и не знало об их существовании, пока они не вышли в свет.

Сие мне, видно, на роду написано, и остается лишь сетовать на учиняемую мне несправедливость, какую более всего я испытал из-за « Легчайшего способа».

На меня пало грозное обвинение, будто я являюсь автором и издателем газеты « Торговец»,— сначала изложу обстоятельства сего дела, а потом выскажусь по существу.

Когда меня попросили выразить свое суждение о торговле с Францией, я в самом деле заявил, как многажды заявлял в печати в прошедшие годы, что нам следует вести свободную торговлю с Францией, ибо я полагаю, что сие нам выгодно, какового мнения я держусь и ныне. Известно, что писалось мною для « Торговца», и, если бы мне приходилось отвечать на основательные обвинения, а не на личные выпады, я мог бы защитить любые строки «Торговца», принадлежащие моему перу. Но говорить, что « Торговец» был моей газетой, не соответствует истине, я никогда не был его издателем, никогда он не был моей собственностью, никогда не оплачивал я расходы на его печатание, никогда не получал выручки от его продажи, как и не получал никакой оплаты или вознаграждения за написанное, и не имел власти помещать туда, что мне было бы желательно. Вся брань пала на меня лишь потому, что хулители мои не знали, на кого другого наброситься.

А когда узнали, то перешли не к доказательствам, а к угрозам и очернительству. Стали вспоминать мне беды и обстоятельства моей жизни, прибегая к таким выражениям, какие христианам не пристало употреблять, а джентльменам выслушивать на свой счет.

Я полагал, что каждый англичанин имеет право высказаться по такому поводу, как торговля, ибо сие не затрагивает личностей, и как и всем прочим, мне не возбранялось прибегнуть для сего к газете. Не знаю, когда и как лишился я такого права, неотъемлемого для любого англичанина. Не знаю также, почему из-за выступления такого свойства, сделанного мною безвозмездно, все эти авторы могут называть меня негодяем, мерзавцем, предателем и иными порочащими меня именами.