Памфлеты

Дефо Даниэль

Предвидя, как поймут мое признание о долге перед влиятельными лицами мои недруги, я решаюсь дать им преимущество, которого они и сами себе пожелали бы, и говорю заранее, что никакие обязательства перед королевой или перед каким угодно покровителем не могут оправдать того, кто действует в ущерб своей стране, идя против своих воззрений и совести, изменяя своим прежним заявлениям.

Надеюсь эти мои слова предвосхитят те обвинения, которые могли бы обрушиться на мою голову, и мне лишь остается показать, виновен я или невинен, что я и сделаю со всей возможной ясностью и краткостью.

В мою задачу не входит обсуждение действий королевы и ее министров, мне надлежит ответить на вопрос, что делал я, а не они.

Хоть я придерживаюсь о сих лицах совсем иного мнения, нежели многие, однако для пользы нынешнего спора должен принести их в жертву и допустить справедливость всего, что им приписывает самая злобная молва (с которой я на деле не согласен), самый ядовитый сочинитель и автор самых клеветнических памфлетов и сатир. Посему я остановлюсь здесь на излюбленных их недругами обвинениях и попреках, какими их повсюду осыпают.

1. Одни-де заключили позорный мир, бесчестно нарушили соглашение, предали союзников и продали нас французам.

Помилуй Бог, чтоб это было правдой, как заявляют нам в печати, но важно мне сейчас не это, а важно, каково было мое собственное участие во всех этих событиях. Я не писал в поддержку мира, пока он не был заключен и не оправдывал его по заключении, пусть мне покажут хоть одно мое слово, не подтверждающее это. Касаясь данного предмета в «Обозрении» с гораздо большей откровенностью, чем многие, я заявлял в ту пору, когда сей договор готовился, что не одобряю этот мир, как и не одобряю все те соглашения, что были заключены после Договора о разделе и не учитывали благо протестантов, будь то Утрехтский или предшествующий Гертуденбургский договор.

Не отрицаю, что, когда Утрехтский договор был заключен и ничего уже нельзя было переменить, я в самом деле говорил, что наша цель и наш долг состоят в том, чтоб обратить его ко благу и извлечь из него как можно больше выгод для торговли судоходства и всего, что только можно. Все это я говорю и ныне. Я полагаю, что долг наш состоит скорее в сем, нежели в нареканиях на то, что мы уже не в силах изменить.

Мои наихудшие враги могут обвинить меня лишь в следующем. После того как мир был заключен и Голландия и император отделились от нас, я высказал свое мнение по поводу того, что с неизбежностью должно было последовать за этим разрывом, а именно: со всею неминуемостью он должен был повлечь за собой войну двух вышеозначенных стран с Англией или Францией. Любой, кто разбирается в политике, легко бы предсказал, что отход от нас Голландии не мог закончиться ничем иным. Если бы союзники одержали победу над Францией, они из чувства мести напали бы на нас, и те же самые соображения, какими мы руководствовались, заключая мир, заставили бы нас его поддерживать, чтобы избежать слишком серьезных последствий для французов.

С другой стороны, я говорил, что, если бы Франция победила Голландию, нам непременно бы пришлось — разве что Франция воспользовалась бы своей победой лишь в той мере, в какой это дозволялось договором,— возобновить войну с ней. И посему, коль скоро мы заключили мир, нам надлежало сделать это вместе с союзниками и вынудить Францию пойти на те условия, которые бы их удовлетворили. Мой способ рассуждения был либо столь мало понят, либо столь много извращен, что на меня посыпались бесчисленные обвинения в печати, будто я призываю к войне с голландцами, хотя я не писал и даже в мыслях не держал ничего похожего. Но это лишь безделица в сравнении с тем, сколь гнусно я был оклеветан. Как бы то ни было, мне хочется сказать о мире следующее: хорош он или плох, у нас, можно сказать с уверенностью, есть все основания радоваться за Его Величество царствующего государя, который, восходя на трон, застал в стране мир, и, так как у французского монарха руки связаны договором, он не может, не допустив самого грубого нарушения его, внести сумятицу или что-либо подобное в спокойное

и безмятежное владение короной нашим государем, как бы того ни хотелось некоторым.

Я нимало не сомневаюсь, что даже если бы война была в разгаре, мы и тогда сумели бы сберечь корону для нынешнего государя — ее единственного законного владельца, но думаю, что это было бы не столь легко, бескровно и неоспоримо, как произошло ныне благодаря миру — сие есть то единственное, что я в нем ценю.

Далее я перейду к общему возмущению тем, что министры поддерживают Претендента. Свое суждение я выскажу со всей серьезностью и прямотой, с какой всегда высказывался в таких случаях: если они его и поддерживали, я этого не замечал и не имел причины давать тому веры. Одно я могу свидетельствовать твердо: даже если то было так, я никогда не принимал участия в подобных действиях и ни от кого из министров, с коими я имел удовольствие быть знакомым или беседовать, не слышал ни слова, сказанного в поддержку Претендента, но многажды удостаивался чести слышать, как они заявляли, что не имеют ни малейшего намерения препятствовать воцарению Ганноверской династии.

Мне могут возразить, что тем не менее они могли держать сторону Претендента; может, и так, но это уже не имеет до меня касательства, ибо защищаю я не их, а самого себя.

Поскольку мне никто не предлагал оказывать подобные услуги, я продолжаю утверждать, что не верю, будто сие когда-либо входило в их намерения, и мог бы подтвердить это различными соображениями, чего не стану делать по несущественности этих доводов для моего рассказа. Но даже если бы они и были в сем повинны, с меня довольно и того, что сам я никогда ни в чем похожем не участвовал и никогда, ни словом, ни действием, ни помышлением, не согрешил против протестантского престолонаследия и воцарения Ганноверской династии. А если министры в сем повинны, я этого не видел и не подозревал.

Когда возникла необходимость уличить людей, и впрямь поддерживавших Претендента, это оказалось бедствием для министерства. Члены бывшего министерства, когда их обвиняли в покушении на церковь и в том, что они поддерживали, объединялись и вступали в сговор с диссентерами, в ответ говорили: « Да, мы поддерживали диссентеров, но ничего для них не сделали» (и, кстати сказать, так оно и было). Точно так же отвечали нынешние министры: «Да, верно, мы использовали якобитов, но ничего для них не сделали».

Но об этом к слову. Обе партии, оправдывая то, чего они оправдать не в силах, ссылаются на необходимость. Мне бы хотелось, чтобы они обе избегали необходимости творить зло. Ибо это, несомненно, худшее оправдание на свете, и используют его обычно, чтобы оправдать все самое худшее.

Я всегда сокрушался о том, каким бедствием — я это понимал — было для бывшего министерства то, что они нанимали на службу якобитов. Это, конечно, дало его врагам отменный повод обвинить всех членов кабинета в том, что они поддерживают Претендента. Но тут не было среднего пути. Виги не дали им удачно отступить, и не дали ни малейшей возможности предпринять другие шаги иначе как с риском полного уничтожения. Они отважились пойти по этому пути в надежде, что наконец останутся одни, без той и без другой партии, но в этом они, разумеется, ошиблись.

Однако у меня есть все основания думать и поныне, что Ее Величество никогда не отступалась от Ганноверской династии.

Коль скоро мне никто и никогда не предлагал и не требовал сделать что-либо противное видам Ганноверской династии, можно ли обвинять меня в тайных умыслах других людей, даже если они у них и были, хотя я и по сию пору твердо верю, что таковых не было?

Я вижу, что иные лица весьма склонны убеждать всех людей на свете, будто все, поддерживавшие бывшее министерство и состоявшие на службе у бывшего министерства или у королевы, поддерживали Претендента.