Память о розовой лошади

Петров Сергей Константинович

Отец ничего не ответил: стоял, щурился и холодновато посматривал на Иннокентия Петровича.

— В обкоме партии меня поддержали, — продолжал Иннокентий Петрович. — Правда, с оговоркой: дескать, смотри, мол, — на твою ответственность.

Все так же холодновато посматривая на него, отец подергал за козырек фуражку, словно проверял — хорошо ли сидит.

— Я старый калач, тертый... Двадцать лет в партии, на разных работах бывал и думаю — редко когда ошибался в людях, — секретарь райкома почему-то стал нервничать и загорячился, но сразу

же и успокоился, махнул рукой. — Вам-то что говорю. Вы Ольгу Андреевну лучше меня знаете...

Отец быстро проговорил:

— Мы с начала войны живем врозь...

— Как, как? Хм... Врозь, значит, живете? Понятно, понятно, — глаза у Иннокентия Петровича сузились и остро блеснули. — Понятно-о... Значит, врозь? Так, так... Однако мне пора. Будете у Ольги Андреевны, так скажите ей, что мы ждем ее в ближайшее время.

Возле машины он приостановился и еще раз посмотрел на отца:

— Так и передайте: ждем в ближайшее время. Если, конечно, у нее будете, — и сердито, сильным рывком открыл дверцу.

Едва машина тронулась с места, как отец опять нервно дернул за козырек фуражку, сильно надвинул ее на лоб:

— Кто это тут такой с расспросами приставал?

— Дак это, пап, секретарь райкома, где мама работает. Он к нам приезжал, когда она болела, — я для чего-то добавил: — Фокусы мне показывал.

Отец удивился:

— Фокусы?.. Какие еще фокусы? — И озабоченно проговорил: — Фокусник, так его... Чего ему от меня надо было?

Солдат на углу здания вытянулся, когда мы прошли мимо, а отец отдал ему честь.

Возле входа в серый дом он сказал:

— Погуляй с часок. Туда тебя не пустят. Да и нечего тебе там делать.

Его не было долго, и я на другой стороне улицы задумчиво пинал опавшие листья, скопившиеся у зеленого дощатого забора между двумя деревянными домами. Странно, но я тогда все еще был далек в мыслях от правды и, ожидая отца, мучительно гадал: что же случилось с матерью? Что же?.. Что же?.. Багровые, желтые, красные с прозеленью листья от слабого пинка легко взметались и завораживающим хороводом кружились над тротуаром... Игра листьев заинтересовала и часового на углу здания: засмотревшись, как они кружатся, он как-то по-домашнему, уютно, обхватил руками ствол винтовки и стоял, опираясь на нее, как на палку.

Но вот часовой испуганно вздрогнул и, посмотрев направо, выпрямился, вновь прижал винтовку к боку. Я тоже глянул в ту сторону и увидел отца. Он стоял у входа в здание, отыскивая меня глазами, а отыскав — резко мотнул головой, подзывая к себе.

Обратно к дому отец шел быстро, и я, еле поспевая за ним, почти что бежал.

По дороге он все подергивал за козырек фуражку и часто, быстро посматривал на меня с высоты своего роста: казалось — хочет меня о чем-то спросить, но никак не может решиться.

Уже совсем близко от дома отец глухо спросил:

— Скажи-ка мне. Э-э... а к вам часто в гости капитан один заходил? Танкист? — отец словно пересиливал себя, заставлял говорить, хотя делать этого

не хотелось.

— Никто к нам не приходил, — ответил я, но тут сообразил, о ком он спрашивает. — Один раз приходил. Давно, еще в прошлом году. Летом. На параде танкистов мама ему финский нож подарила...

— Нож? Какой еще нож? — отец с досадой поморщился. — А раньше капитан у вас бывал? Или, может, ты его с матерью... встречал где вместе.

— Раньше я его никогда не видел.

Отец задумался, потом тихо сказал:

— Ты, конечно, мог и не видеть, не знать.

Помолчал и неожиданно грубо выругался:

— Вот ведь б... Разгребай теперь кучу дерьма голыми руками.

От испуга я ухватился за руку отца и так ее дернул, что он остановился.

— Где мама?! Что с ней?! — крикнул я прямо ему в лицо.

— Как то есть где? Арестована, в тюрьме сидит. Где же ей еще быть, раз арестована, — он удивленно посмотрел на меня, и глаза его расширились. — Ты что, не знал разве об этом?

Удивительное дело: взрослым я хорошо понимаю, что, именно узнав правду, и надо было по-настоящему встревожиться за мать, но тогда я, наоборот, вмиг успокоился — значит, действительно недоразумение и скоро все разъяснится.

Я даже недоверчиво хмыкнул:

— За что это ее вдруг взяли и арестовали? — и хитро прищурился, давая понять отцу, что если он темнит что-то, то меня не проведешь.

— В этом нам с тобой и надо разобраться, — усмехнулся отец.

Бабушка уже приготовила обед, и едва мы пришли, как принялась накрывать на стол — тарелки и ложки сильно побрякивали в ее дрожащих руках. Отец все молчал. Он достал из чемодана бутылку водки, налил чуть ли не полный стакан и залпом выпил, не морщась; отщипнул от куска хлеба корочку, пожевал и еще налил в стакан водки.

— Коля... — простонала бабушка.

— Ничего, мама. Ничего, — усмехнулся отец. — На меня почти не действует.

Бабушка осела на стуле и так посмотрела на отца, что я подумал: сейчас она на него накричит.

— Бог с тобой, Коля. Пей сколько хочешь... Я не о том. — Она подалась телом в его сторону. — Что с Олей, Коля? Ты узнал что-нибудь или нет? Скажешь ты мне наконец об этом?

Отец так отодвинул в сторону стакан, что водка выплеснулась на стол.

— Под следствием находится Ольга. За пропаганду в пользу немецкой армии... — он быстро глянул на бабушку. — Очень удружил ей капитан, ее приятель, как его там... Скворешников...

— Рукавишников, — поправил я отца.

— Он самый, капитан Рукавицын, — отец обиженно, будто его оскорбили, выпрямился на стуле. — Ольгин приятель.

— Ты что говоришь? — удивилась бабушка. — Какой он ей приятель, если она и знакома-то с ним была всего один день.

— Вы могли и не знать, сколько они знакомы.

— Да что с тобой, Николай, на самом-то деле? Знать, не знать... Да и при чем здесь Рукавишников этот, когда речь идет об Ольге?

— Он же ей недавно письмо написал, — насупился отец.