Память о розовой лошади
Шрифт:
Доставая стеклянные банки с вареньем и сливовым компотом, он выставлял их на пол, а потом, закрыв лаз крышкой, носил банки в сени.
В доме все встали. Дочь убирала комнаты, а жена помогала теще готовить. По ее смущенному виду и по каменному лицу тещи он догадался: жена уже успела не угодить своей матери. Из комнаты вышел сын — руки в карманах штанов, широкие плечи развернуты. Прошелся туда-сюда по коридору и втиснулся боком в кухню.
Жена погнала его:
— Не мешайся. И без тебя тесно.
— Да-а... — забасил он. — Есть же хочется.
— Потерпи. Вот управимся...
Всегда так получалось: если
— Отнеси им туда, на кухню, — отдал он сыну пустую кастрюлю.
Сын скоро вернулся в комнату, и он ему сказал:
— Пойдем поработаем немного в саду. Землю хоть, что ли, возле деревьев слегка перекопать. Смотрел сейчас — совсем сухая земля, твердая... Запустили мы сад, просто безобразие.
Сын недовольно ответил:
— Но мне скоро на тренировку.
Кажется, в то время он увлекался волейболом.
— Как скоро?
— К часу.
— О-о... До часа мы с тобой знаешь еще как наработаться можем. Как раз и разминка тебе... Пойдем.
Очень хотелось ему побыть в саду с сыном, пускай и не по-настоящему поработать, а так, хотя бы для видимости.
— Пойдем, пойдем, — настойчиво повторил он. — Не ленись.
Сын вышел в сад с явной неохотой. Не вышел, а поплелся следом и работал вяло — не копал землю, а ковырял ее острием лопаты и брезгливо морщился, если вдруг с комом земли выворачивал красного земляного червя.
Андрей Данилович сказал с горечью:
— Чего ты так боишься этих червей? Укусят они тебя, да?
— Почему это я их боюсь? — огрызнулся сын. — Просто противно, потравить бы их всех как-то надо.
— Потравить... Ишь какой прыткий. А того не знаешь, что без червей земля, может, ничего бы и не рожала.
Думал, что сын заинтересуется, но он буркнула
— И пусть...
Андрей Данилович стал сердиться:
— Если тебе действительно так неприятно копаться в саду, то лучше уходи. Работничек мне, тоже...
Опять-таки он хотел просто приструнить сына, а тот обрадовался:
— Так я отчаливаю, пап? — и от восторга с легкостью метнул, как копье, лопату.
Штыковая, остро отточенная лопата глубоко вошла в землю у ствола яблони. Андрей Данилович обомлел, на шее у него набухли вены.
— Что же ты делаешь-то?
— А что? Я же не в дерево.
— Не в дерево, не в дерево... У-у... корни, дурак, можно порезать.
Сын беззаботно ответил:
— Подумаешь... Все равно переезжать собрались.
— Что?! Что ты сказал? Переезжать он собрался... Ах ты, сукин ты сын! — он взорвался и замахнулся на сына лопатой. — Во-он! Вон отсюда! Шалопай! Тунеядец! Вон, тебе говорю, отсюда!
От возмущения он задохнулся и схватился рукой за горло. В глазах потемнело, ноги ослабли. Ему показалось, что вот сейчас с маху ударит сына по голове лопатой, и он отбросил ее от греха в сторону, повернулся и тяжело пошел под
Сел на сосновый комель и руками сжал голову.
— Все к черту! К черту! К черту! — вырвалось у него.
Сын стоял рядом и испуганно говорил:
— Папа... Ну, папа...
А потом Андрей Данилович уловил, что на комель присела жена. Она гладила его по затылку и говорила:
— Успокойся, отец. Успокойся... Не портите вы мне, пожалуйста, сегодня праздник.
— Ладно. Все. Лучше уже, — ответил он сквозь зубы.
— Вот и хорошо. Это у тебя нервы. Пройдет. Пойдем домой — полежи немного.
Андрей Данилович встал. Она крепко взяла его под руку.
Ложиться он не захотел, а сел в кресло у открытого окна. Долго сидел так и смотрел — бездумно, тупо — на большие дома напротив, на открытые двери балконов, на неподвижные оконные занавески. Сердце как-то томилось, а в голове и во всем теле гудело, словно его сильно ударило электрическим током.
Опять вспомнился секретарь горкома, в памяти снова всплыл разговор с ним. Пожалуй, надо было остановить его, задержать и поговорить еще, объяснить все, что он чувствовал, что его волновало. Но не остановил, не задержал — даже и не пытался остановить. Все потом было, как сказал секретарь: на следующем собрании было сказано, что его патриотический порыв сам по себе, конечно, достоин всяческой похвалы, но горком партии, учитывая создавшееся на заводе положение, не считает возможным его освобождение от занимаемой должности. Самое обидное заключалось в том, что люди приняли это как должное, словно они наперед знали, что именно так все и получится, что его слова — это только слова, демагогия под настроение. После этого он долгое время не мог смотреть людям прямо в глаза. Постоянно мучил его и вопрос: кто сообщил в горком, что он вдруг собрался в деревню? Директор завода? Вряд ли... Не стал бы он, пожалуй, беспокоить секретаря горкома вечером, еще и не поговорив с ним самим. Но в общем-то кто его знает? Раздумывая над этим, Андрей Данилович смутно припоминал, что вечером после собрания, когда он уже почти засыпал, жена выходила в другую комнату кому-то звонить по телефону и разговаривала подозрительно долго и тихо. А жену секретаря горкома она лечила, та очень была к ней привязана, как, собственно, многие другие женщины города, которые, похоже, души в ней не чаяли.
Никогда он не расспрашивал об этом жену: боялся — может вспыхнуть и сильно с ней поссориться. Лучше было грешить на директора.
Вошла жена, уже умытая после кухонной возни, но еще слегка растрепанная; заботливо спросила:
— Как ты себя чувствуешь, отец?
Он усмехнулся:
— Бодр, спокоен и ясен.
— Тогда готовься командовать парадом — скоро начнут собираться.
Он кивнул, вяло встал и прошел в спальню, надел там новый костюм и модные чешские туфли. Встряхнул руками, чтобы рукава рубашки чуть сползли и выглядывали из-под пиджака белой каемкой. Откинув голову, завязал галстук перед вделанным в шифоньер зеркалом. «Командовать парадом» — значило встречать и как-то развлекать гостей. Вернувшись в столовую, Андрей Данилович открыл в письменном столе, стоявшем в углу, ящик и выбросил из него на стол, под лампу, две пачки болгарских сигарет с фильтром. Сам он не курил, но для гостей, для друзей жены всегда хранил сигареты: они часто забывали запастись куревом.