Память о розовой лошади

Петров Сергей Константинович

— Закусить ты ничего не догадался принести? — спросил он.

Александр Васильевич удивился:

— Закусить? Да ты что? Вон ее сколько, закуски, над головой качается. Рви и жуй. Все свежее — прямо с дерева.

— Верно, — усмехнулся Андрей Данилович, — Забывать я стал, что у меня здесь фрукты растут, порой кажется, что это просто елочные игрушки.

— Ой, что-то ты сегодня мудреный. Я еще в комнате заметил, что будто бы тебя что-то мучает. Не случилось ли чего?

— Что особенного может случиться в нашей спокойной жизни? Сидел я сейчас здесь, знаешь, и вспоминал... Утром я как-то собирался на работу, сидел, брился, а по радио материал один

передавали. «Хроника села Долгого...» Село это я хорошо знаю. Долгим называется потому, что дома там стоят не кучно, а далеко вытянулись по берегам реки. По радио восхищались, что много именитых людей из села вышло: генерал, о нем раз пять повторили, энергетик какой-то крупный, ученый-физик... А о хлеборобах, понимаешь, ничего не сказали, как будто их в селе и нет. Злость меня взяла. Село не город, где же хлеборобы, спрашиваю?!

— Ты чего кричишь? Не я же по радио выступал. Наверное, корреспондент думал, что раз село, то всем понятно — есть и хлеборобы.

— В селе небось страшно гордятся: есть, мол, у нас свой генерал! Как лестно, скажите. Я после училища в село не генералом, а лейтенантом приехал, и то меня словно героя встречали. Но даже и не в этом дело. Сам-то я тоже хорош... С каким я удовольствием дома работал: возьмешь топор, поплюешь для порядка на ладони — и с маху топор в бревно, да с такой силой, что в голове аж отдается, гудит. Нравилось мне все это очень... А к вечеру собирался на танцы. Туда я по всем правилам надевал форму: как же — командир. Парни дорогу уступают, девки млеют... Вот и вышел дураком.

Слышно стало, как в темноте профессор зафыркал от смеха.

— Ой, Данилыч... Всю жизнь топором махать, что ли? Хорошенькое дело.

— Топор это так — к слову. Не в нем суть... Не помню точно кто, но кажется, Горький говорил, что любит людей за то, что они все время пытаются выше себя прыгнуть. А мы часто и до себя допрыгнуть не можем, вот и получается, что идет, катится жизнь не то чтобы совсем в бестолочи, но и не без того.

Булычев засопел, помолчал и серьезно проговорил в темноте:

— О тебе этого не скажешь.

— Именно что и скажешь, — ответил Андрей Данилович.

— Напрасно ты так говоришь. Зря. Работа у тебя большая. Уважают тебя на работе, я знаю. Семья хорошая. Жена доктором медицины стала.

— Так это жена, а не я.

— Не скажи... Ты ей очень помог. Далеко не всякая, даже талантливая, женщина может проявить себя в науке: дети, семья, кухня... Нет, очень ты ей помог.

Андрей Данилович равнодушно проговорил:

— Наверное, да — помог.

— Очень, очень помог, и нечего тебе нос вешать.

Думать, как подсказывал Булычев, конечно, было приятнее. Возможно, в другой раз Андрей Данилович с легкостью согласился бы с его мнением, быстро переключил бы мысли на другое, как это случалось раньше, но в тот вечер что-то мешало ему это сделать: похоже, разделявшая их темнота требовала большей откровенности, словно он, смутно различая профессора, говорил сам с собой или тревога за сына, опять где-то задержавшегося до полуночи, ярче высвечивала мысли...

— Если уж так хочется выпить, шел бы он домой, — неожиданно вслух сказал Андрей Данилович. — Выпивки всякой полно... Выпей, но на глазах. Да и знать всегда надо — по какому случаю выпиваем.

— Ты это о ком? — удивился Булычев.

— Просто так я... Но, думая, чтобы помогать другим, надо хотя бы до себя допрыгнуть, а то помощь эта даже самым близким, даже детям, обязательно получится кособокой.

Профессор ничего не ответил, как будто тоже задумался.

Позднее,

уже ложась спать, когда гости разошлись, Андрей Данилович сообразил, что там, в саду, они так и не притронулись к выпивке.

Утром, собираясь уходить из дома, Андрей Данилович задержался возле курятника. Для всей семьи куры во дворе уже давно стали блажью, нелепым пережитком, и он вел из-за кур негромкую, без особых споров, войну с домашними. Жена почему-то стала стыдиться кур, а дочь называла курятник зверинцем. Ему же казалось, что если убрать курятник, то двор сразу опустеет и будет выглядеть сиротски.

В то лето из всех кур в курятнике на яйцах сидела только белая с рыжим хохлатка. Она выпарила шесть цыплят. Чуть подросшие, но еще желтоватые, с яичной желтизной на точеных клювах, они потешно бегали за решеткой, наскакивали, храбрясь, друг на друга грудками и драчливо махали короткими куцыми крылышками.

Он смотрел на цыплят и гадал: «Пять петухов и одна курица. Или нет — четыре курицы и два петуха».

Его расстраивало, что он не может просто так, с первого взгляда, разобрать цыплят. Умел же раньше! Пристально вглядываясь в них сквозь решетку, он присел на корточки, почмокал губами: «Тю-тю-тю...» — и, выпрямившись, сердито топнул ногой.

«Петухи... Пять петухов».

Тотчас снова засомневался, потер ладонью лоб, потом махнул рукой и подумал: «Да ну их, ей-богу...»

Вышел за ворота и вдруг свернул с пути к дому с голубыми оконными занавесками, забарабанил пальцем по стеклу.

Калитку открыла молодая женщина.

— Скажи, Надежда, мать еще не уехала в деревню? — спросил он.

— У меня. Гостит пока.

— Попроси ее, пусть посмотрит, кто это у меня в курятнике вылупился.

Оставив калитку открытой, женщина вернулась в дом и скоро вышла с высокой худой старухой. Они заспешили за ним к его дому.

Возле курятника молодая женщина засмеялась:

— Да ну вас, право. Я уж думала — крокодил какой вылупился. А это же цыплятки.

— Сам вижу, что не страусы. А кто? Петухи, куры? Вот вопрос.

Старуха нагнулась, держась рукой за поясницу. Андрей Данилович настороженно застыл.

— Да вот думаю, — сказала она, — те вон, четыре-то, кочеты, а две — курочки.

— Точно это? — нахмурился он.

— Дык ведь стара уж я стала, плохо вижу...

— А-а! — обрадовался Андрей Данилович. — Так бы сразу и сказали. Пять петухов здесь.

Старуха обиженно поджала губы:

— Ой, нет. Две-то точно курочки. А остальные, выходит, петухи.

Ехать ему надо было не на завод, а в горисполком — на совещание. Машину он не вызывал, а ехал в трамвае. Всю дорогу не шла из головы эта досадная промашка с цыплятами. Он злился. Вот еще навязалась забота: что он, заведующий птицефермой, что ли? Хорошо старухе: живет в деревне, и куры для нее не забава, не декорация для двора, а жизненная необходимость. Вот и разглядела сразу, что к чему, хотя и подслеповата. Встает небось у себя дома рано, относит в курятник вареные картофельные очистки, размоченные корки хлеба, кормит кур, а потом возвращается в дом, берет подойник и идет доить корову; несмотря на старость, на боль в пояснице, днем еще и для колхоза поработает, позднее прополет в огороде грядки, а к вечеру затеет стирку, да не в стиральной машине, а в корыте — взобьет там пышным снежным сугробом мыльную пену, упрет в плоский живот стиральную доску и будет с силой жулькать белье по ее оцинкованным ребрам. И руки у ней, как у его матери, длинные, синеватые от набухших вен, с узловатыми пальцами.