Память о розовой лошади
Шрифт:
— Возьми меня в работники. Поразмяться надо, поработать физически.
Стал приезжать в сад чуть ли не каждый вечер. Выкопали они с ним яму для парников, поставили новый сарай... Настоящей работы он ему, понятно, не доверял, и правильно делал, но профессору надо было везде сунуться. Срезал он как-то «на кольцо» ветки яблонь. Работа тонкая, почти ювелирная. Ошибись — и нанесешь дереву рану, которая потом долго не заживет.
Нарезав веток, собрал их в охапку и отнес к сараю. Вернулся и увидел — вот черт! — Булычев, войдя в раж, пыхтел с острым садовым ножом в руке над яблоней — сам срезал ветку.
Увидев Андрея Даниловича, он смущенно моргнул.
Было отчего
Андрей Данилович закричал:
— Что ты наделал?! Вот голова... — Он не заметил, как перешел с Булычевым на «ты». — Выше чуть надо резать... Выше! Сада никогда не видел?
Сходил за садовым ведром и замазал раны. Стало жалко смущенно сопевшего профессора, и он, решив отшутиться, примирительно сказал:
— Веточки лучше потаскай. А за нож не берись, пока не научишься. Сам знаешь, как бывает: работник всегда поначалу черную работу делает. Вот когда научишься... Тогда уж хозяину остается сидеть и покрикивать да от комаров отмахиваться.
Вспоминая то время, только диву даешься, как иногда легко люди могут запутаться в жизни, принять белое за черное, а черное — за белое. Даже смешно становится. Но тогда было не до смеха. В областной газете появился фельетон: «Коллекционер мух». Опять-таки смешной фельетон, остроумный, но при чтении его брала оторопь: в фельетоне речь шла о «псевдоученом» Булычеве. Выходило, что Александр Васильевич занимается черт-те знает каким странным делом: коллекционирует... мух, их у него сотни, кормит он мух изюмом и дрожжами (а за дрожжами в те годы хозяйки выстаивали длинные очереди!), только для прокорма насекомых и работает, да еще и подбивает студентов рыскать по магазинам в поисках дрожжей. Понятно было, что все не так смешно и просто, как это хотел представить автор фельетона, но все равно досада взяла до слез: близкий человек, ученый, умница, а докатился — публично высмеивают. Не мог, что ли, чем-нибудь посерьезней заняться?
Из-за странности факта фельетон распространился по городу с молниеносной быстротой и имел шумный успех.
Зашел в заводскую столовую, а там грязно, полно мух. Жужжат над поднимавшимся из тарелок паром, роятся темным облачком над хлебницами. С веревочек под потолком свисают черные от мух гирлянды липучек. Вызвал заведующую, отчитал ее, а рабочий за соседним столиком и говорит:
— Ныне мухи-то в цене: профессора их мешками скупают.
Ехал в трамвае. Полная женщина в белом, с горошками, ситцевом платке, завязанном под подбородком, рассказывала другой:
— Стока он энтой пакости развел, профессор-то, старикашка, что всю получку на их тратит, на мух, значит. Смех и грех. Сластями, вишь ты, закармливает, словно как внучат своих.
Тошно стало от подслушанного разговора. Он вышел из трамвая и пошел к Александру Васильевичу — составить обо всем свое собственное твердое мнение. Пришел и засиделся за полночь: время пролетело так быстро, что казалось, он даже ни разу не моргнул, не оторвал от профессора взгляда. Мух в домашней лаборатории Булычева действительно было много. Но каких?! Они не жужжали, не летали по комнатам, не тыкались в стекла, а мирно жили себе в трех пробирках. Маленькие, почти и не видимые глазом, ютились они там сотнями, а окраска у них была такой богатой, что когда он поднес к пробирке с мушками большую лупу, то ему почудилось, будто в стеклянной трубочке заключен кусочек живой радуги. Профессор, врач-терапевт, написавший еще в молодые годы большую книгу «Клиническая диагностика», увлекался изучением наследственности, и, по его словам, для такой работы эти удивительные
Провожая его, Александр Васильевич, улыбаясь, бодрясь, но не без горечи сказал у дверей:
— Приходил ко мне корреспондент из газеты. И ведь не мальчишка, человек средних лет, очень интеллигентный с виду. Слушал, записывал, смотрел в микроскоп, удивлялся. А потом — фельетон. Как можно? Повязка какая-то у людей на глазах. Но скоро снимут, снимут повязку, и тогда потребуют от нас, от ученых: хватит пустяками заниматься, хватит васильки из овса выращивать, выкладывайте настоящие работы, — он постучал кулаком по массивному письменному столу с микроскопом на одном конце и весами на другом, с бурыми пятнами на зеленом сукне. — А я и выложу. Отсюда выложу. Вот, пожалуйста. Спасибо, может быть, скажут.
Конечно, впоследствии и выложил. Не ахти что по нынешним-то временам, но выложил. И спасибо ему сказали.
А сейчас ест и щурится от удовольствия. Аппетита за тот год не потерял. Вот мужик — сила! В обращении прост, разговаривать с ним всегда легко, свободно.
Перехватив его взгляд, профессор засмеялся и громко спросил:
— Что смотришь, Данилыч? Как запасы твои уничтожаю? Успокойся... Все. Сыт. — Отвернулся и сразу забасил о другом: — Вера Борисовна, дорогая моя, а у меня для вас, между прочим, новость припасена, — подвинулся, отодвигая плечом соседа, и освободил рядом с собой место. — Сядьте-ка сюда, сядьте.
Она пошла к нему и по пути с интересом спросила:
— Что за новость? Почему сразу не сказали?
— Приберег на сладкое, — хохотнул Булычев. — Смета на строительство второго здания вашей клиники утверждена.
Жена стала пробираться к нему быстрее, в тесноте спотыкнулась и повалилась на Ряховского. Тот, растерявшись, неуклюже обнял ее, и Вохмин засмеялся:
— Андрей Данилович... Смотри-и...
Профессор широким жестом отставил далеко от себя пустую стопку, потом, освобождая стол, сдвинул и посуду. Жена наконец добралась до него, и он принялся, рассказывая, водить по скатерти черенком вилки, словно набрасывал для наглядности на столе чертеж.
У жены заблестели глаза. Все, теперь для нее ничего другого не существует.
Александр Васильевич довольный, что обрадовал ее, окинул взглядом сидящих за столом и спросил:
— Хороший подарок для нового доктора? — Помедлив немного, продолжил: — А теперь новость для всех. Внемлите! Закончилось проектирование новой городской больницы.
Совсем сдвинув посуду на край стола, совершенно расчистив возле себя место, он — слегка хмельной, веселый — вдохновенно импровизировал: придвинул фарфоровую супницу, бегло осмотрел стол, схватил стеклянную салатницу, вывалил из нее остатки салата в блюдо из-под жаркого и накрыл ею супницу — вышла башня с прозрачным куполом.
— Хирургическое отделение, — выдернул рукава пиджака, обнажив покрытые жестковатыми волосами руки, зловеще постучал по башне и заскрежетал зубами, подмигивая Ряховскому. — Рэ-эж... Не бойся. Света много.
Отбросил зазвеневший нож и быстро задвигал посудой. Говорил он с такой верой в будущее, что никто не замечал — это просто грязные тарелки и блюда. На столе возникал городок: поставленные одна на другую тарелки, отдаленно напоминающие китайскую пагоду, символизировали терапевтическое отделение, стопки превратились в ряды машин «скорой помощи», готовых по тревожному сигналу выкатить на улицы города...