Память о розовой лошади

Петров Сергей Константинович

В открытую дверь спальни он видел, как жена стала переодеваться перед зеркалом: подняла руки, закалывая на затылке волосы, потом сняла халат и убрала его в шифоньер. Долго стояла перед открытой дверцей и рассматривала висевшие на плечиках платья: решала, какое надеть. Выбрала она свое любимое, из мягкой серой с голубизной шерсти, сшитое строго, но оттенявшее ее тело, еще свежее, плотное, с полными бедрами и высокой, вскинутой грудью. Сделала прическу и ушла в глубину комнаты, к туалетному столику, но скоро вновь показалась с кулоном из александрита на груди.

Ей нравился этот кулон, а Андрея Даниловича он стал раздражать; камень и правда был очень изменчивым:

красным в электрическом свете, почти фиолетовым в сумерках, а сейчас, на груди жены, при дневном освещении, он светился зеленоватым кошачьим глазом.

Поймав себя на этом сравнении, Андрей Данилович усмехнулся, отвернулся к окну и сразу увидел, как наискось через дорогу к дому идет первый гость, доцент Тауров. Он шел полный достоинства, вышагивал по-гусиному, совсем не сгибая спины; еще молодой, с чистым, без морщин, лбом, с тугими, как вызревающие яблоки, щеками, он уже носил густую бороду.

— Тауров передвигается, — крикнул он жене.

Она быстро подошла к нему и наклонилась.

— Где? — Увидала доцента и засмеялась: — Верно, не идет, а передвигается. Как, интересно, он станет ходить, когда будет профессором?

Гости подходили. Многие закуривали, и пачки с сигаретами на столе скоро похудели, лежали с запавшими боками.

В столовой раздвинули стол, и он тянулся через всю комнату, дальним концом упираясь в угол, где в кадке у книжного шкафа росла высокая пальма.

Собираясь, друзья жены поднимали галдеж во дворе, в сенях, в коридоре, на кухне (с годами почти и не убавилось прыти), вваливались, окутанные смехом и шумом, в комнату. Давно уже это для Андрея Даниловича стало привычным, и он, зная, что никто не обидится, не обращал на них внимания: сидел, надувшись, как сыч, у окна, отдавшись испорченному с утра настроению. Последним приехал на машине ректор медицинского института профессор Булычев, и только ради него Андрей Данилович поднялся со стула: он любил Булычева и был с ним очень дружен.

Профессор загудел:

— Не вижу, Данилыч, виновницы торжества. — Он страдал астмой и выговаривал слова так, будто сглатывал середину, но голос у него был густой, зычный. — Не прячь. Подавай сюда.

— Сейчас доставлю. Только учти, Александр Васильевич, вряд ли тебе с появлением еще одного профессора легче станет работать.

Булычев засмеялся:

— На этот счет у меня нет иллюзий. Все они ужасно какие требовательные, так что, думаю, хлопот еще прибавится.

Он пошел в комнату. Большая, грузная фигура профессора сама собой требовала много места, и люди слегка расступались к стенам.

— Где вы пропадали, Александр Васильевич? — спросила жена. — У нас почти уже разгул.

— Да ведь неблизко к вам добираться. А тут еще переезд закрыли. Позвольте-ка, моя дорогая, старику еще раз поздравить вас в домашней, так сказать, теперь обстановке. — Он обнял ее за плечи и расцеловал в обе щеки, а потом больно хлопнул Андрея Даниловича ладонью по спине. — И то — с таким мужем да не стать доктором медицины!

Андрей Данилович усмехнулся:

— Выходит, я виноват, что тебе хлопот прибавится.

Профессор засмеялся и погрозил ему пальцем:

— Хлопоты, между прочим, бывают и приятными.

Он осмотрел стол и плотоядно потер руки:

— Страсть проголодался, к вам едучи.

Его слова прозвучали сигналом, в комнате послышался стук стульев, а на столе зазвенела посуда. Большинство гостей садилось на привычные, давно облюбованные места, продолжая говорить, а некоторые — даже спорить, и, споря, вытягивали над тарелками шеи, стремясь приблизить друг к другу сердитые лица.

Почти все

за столом были Андрею Даниловичу хорошо знакомы: давно ходят к ним, при нем получали ученые степени, защищали свои диссертации. Хорошие, в основном, люди, милые. Работают много, до исступления, до бессонницы. А сейчас отдыхают: смеются, разговаривают, пьют, едят. Удивительно, насколько все-таки люди по-разному едят. В середине, возле буфета, сидит невропатолог Вохмин. Невропатолог с именем, имеет много научных работ. Лицо строгое, с широким лбом и запавшими щеками, седые волосы подстрижены коротко, во всей фигуре его много собранности, ловкости, упругой силы. Буфет ему мешает: упирается в бок острым углом. Вохмин отстраняется от буфета и сидит неестественно прямо, а ест не глядя в тарелку, но точно — одно загляденье — орудует ножом с вилкой. Иногда машинально вдруг чиркнет по вилке ножом, словно его затачивает. Ухаживает за соседками, наполнит тарелку то одной, то другой, да еще успеет каждой сказать что-то такое, отчего они тихо млеют и конфузятся. Должно быть, что-то смешное говорит и не совсем приличное. В молодости он, помнится, был сумасбродным, пришел как-то к ним в дом ночью крепко подвыпивший и стал требовать у тещи гитару. Пришлось его успокаивать, проветривать в саду, а потом отпаивать на кухне крепким чаем. Напротив Вохмина сосредоточенно жует хирург Ряховский, врач без степеней и званий, но больные любят его и не боятся идти к нему под нож. В больших очках, близорукий, он ест только салат — салатница стоит близко, под рукой. Если крикнуть ему: «Юрий Мстиславович, а про балык-то вы забыли!» — то он вздрогнет, осмотрится, снимет очки, протрет стекла, снова осмотрится и обязательно увидит что-нибудь вкусное, чего раньше не замечал, а увидев, обрадуется, как ребенок, сосредоточится на этом вкусном — хотя бы на том же балыке, — будет жевать и жевать то же самое, и опять потребуется чужое вмешательство, чтобы переключить его на другое.

Подальше, почти у двери, сидит бородатый Тауров. Андрей Данилович приостановил на нем взгляд: дочь присела рядом с доцентом и, слушая его, прямо-таки не отрывала от него взгляда. Еще бы! У Таурова готова докторская диссертация, и скоро он станет самым молодым в городе доктором медицинских наук. Он и бороду отрастил специально для того, чтобы при защите не показаться слишком уж юным для этой высокой научной степени.

Ел Тауров со вкусом, умело. Немного одного, немного другого. Между тем и другим — глоток вина.

Интереснее всех ест, конечно, профессор Булычев, то есть он совсем неинтересно ест, по-мужицки: проголодался и уничтожает все подряд, чтобы поскорее насытиться и снова заняться делом или полезным разговором. Волосатый, медлительный, с тяжелыми темными веками и густыми бурыми волосами на крупном костистом черепе, уложенными набок так, будто он их не причесывал, а мокрыми забрасывал туда по утрам рывком головы и приглаживал ладонью, профессор любил поговорить, и хотя говорил он неторопливо, нудновато тянул слова, но, когда говорил, то все вокруг замолкали. Впрочем, в памяти сохранилось и время большой молчаливости профессора: было это в тот год, когда друзья жены собирались у них в доме крайне редко, если же приходили, то больше хмурились, чем спорили, сама жена ходила растерянной и подавленной, перед уходом на работу у ней подрагивали щеки и жалко морщился нос, а у Булычева — он заведовал в институте кафедрой — были большие неприятности: к нему все приезжали какие-то авторитетные комиссии, все что-то проверяли. Должно быть, сильно издергавшись, Александр Васильевич однажды приехал к нему в молодой тогда совсем сад и сказал: