Память, Скорбь и Тёрн
Шрифт:
Джошуа повернулся к Камарису, тихо сидевшему у маленького костра и смотревшему на дым, поднимавшийся в воздух.
— А вы что думаете, сир Камарис? Вы побывали в большем количестве походов, чем любой из нас, кроме разве что Изгримнура. Он прав?
Старик медленно оторвал взгляд от мерцающих языков пламени.
— Я думаю, то, что он сказал, справедливо, да… Наш долг перед этими людьми в целом — делать то, что мы начали делать. Более того, это наш долг перед Господом, слышавшим наши клятвы. И было бы слишком самонадеянно выполнять Божью работу, пытаясь поддерживать каждого упавшего путника. — Он помолчал
Джошуа улыбнулся:
— Вам следовало бы быть эскритором, сир Камарис. Вы так же красноречивы, как и мои старые учителя, узирианские братья. Я только в одном с вами не согласен. — Он слегка повернулся, чтобы видеть всех сидевших в палатке. — «Мы идем в Наббан, — будут кричать наши глашатаи. — Камарис вернулся! Он вернулся, чтобы помочь своему народу! И Джошуа с ним».
Камарис слегка поморщился, как будто ему стало неловко от слов принца.
Изгримнур кивнул:
— Камарис прав. Спешить, но с достоинством.
— Но достоинство не позволяет грабить, — сказал Джошуа. — Таким путем сложно завоевать сердца людей.
Изгримнур пожал плечами. Он подумал, что принц опять все усложняет.
— Наши люди голодны, Джошуа. Они обнищали. Ведь некоторые из них почти два года жили в диких землях. Когда мы достигнем Наббана, ты не уговоришь их не трогать растущей на полях еды и пасущихся на холмах овец.
Принц устало прищурился на карту:
— Я больше ничего не знаю. Мы сделаем все, что можем, и да благословит нас Бог.
— Да смилуется над нами Бог, — глухим голосом поправил его Камарис. Он снова смотрел на поднимающийся от костра дымок.
Спустилась ночь. Три фигуры сидели в рощице за деревьями, холодно оглядывая долину. Приглушенная музыка реки поднималась к ним. У них не было огня, но бело-голубой камень, лежавший между ними, слабо светился. Свет его был не намного более ярким, чем сияние далекой луны. Он окрашивал голубым бледные высокоскулые лица, пока трое тихо переговаривались на шипящем наречии Пика Бурь.
— Сегодня? — спросил один из них, по имени Рожденный под Камнем Цааихта.
Кровь Серебряного Огня шевельнула пальцами в знак отрицания. Она положила руку на голубой камень и долго сидела в неподвижном молчании. Наконец она выдохнула.
— Завтра, когда Мезумииру спрячется в облаках. Сегодня, на новом месте, смертные будут бдительны. Завтра ночью. — Она значительно посмотрела на Рожденного под Камнем Цааихта. Он был самым молодым из Когтей и никогда еще не покидал темных пещер под Наккигой. Напряжение в его длинных тонких пальцах и блеск лиловых глаз выдавали, что ему нелегко будет выдержать это. Но он был храбр, в этом не было сомнения. Каждый, кто вынес бесконечное ученичество в Пещере Разрыва, не боится ничего, кроме недовольства госпожи в серебряной
— Посмотрите на них, — сказала Призванная Голосами, поглощенная созерцанием человеческих фигур в лагере внизу, — они похожи на червей, вечно корчатся и извиваются.
— Если бы твоя жизнь длилась всего несколько мгновений, — ответила Кровь Серебряного Огня, — ты, возможно, тоже ни на секунду не хотела бы останавливаться. — Она тоже смотрела вниз, на мерцающее созвездие костров. — Однако ты права. Они действительно похожи на червей. — Она сжала тонкие губы. — Они копают, едят и испражняются. Теперь мы поможем покончить с ними навсегда.
— Только этим одним? — спросила Призванная Голосами.
Кровь Серебряного Огня посмотрела на нее, лицо ее было холодным и твердым, как слоновая кость.
— Ты задаешь вопрос?
Мгновение длилась напряженная тишина, потом Призванная Голосами заговорила:
— Я только стремлюсь выполнять Ее желания. Только хочу служить Ей наилучшим образом.
Рожденный под Камнем Цааихта издал легкий музыкальный звук, полный скрытого удовольствия. Луна белым могильным камнем отражалась у него в глазах.
— А Она желает смерти. Особенной смерти. Это будет нашим даром Ей.
— Да. — Кровь Серебряного Огня подняла светящийся камень и положила его за ворот своей черной, как вороново крыло, рубахи к холодному сердцу. — Это дар Когтей, и завтра ночью мы вручим его Ей.
Они замолчали и за всю долгую ночь больше не произнесли ни слова.
— Ты все еще слишком много думаешь о себе, Сеоман. — Адиту склонилась вперед и столкнула полированные камешки в полумесяц, огибавший берега Серого Мыса. Кости шента слабо поблескивали в свете одного из хрустальных шаров Адиту, лежавшего на трехногой подставке из резного дерева. Последние лучи вечернего солнца вползали сквозь незакрытый клапан палатки Саймона.
— Что это значит? Я не понимаю.
Адиту перевела взгляд с доски на Саймона. В ее глазах сверкали веселые искорки.
— Ты слишком погружен в себя, вот что я хочу сказать. Ты не пытаешься понять, что думает твой партнер. Шент — это игра для двоих.
— Мне хватает того, что надо запоминать эти бесконечные правила, а ты еще требуешь, чтобы я думал, — пожаловался Саймон. — Кроме того, как это я могу догадаться, о чем ты думаешь, когда мы играем? Я никогда не знаю, что у тебя в голове.
Адиту, видимо, собиралась сделать одно из своих загадочных замечаний, но промолчала и положила ладонь плашмя на свои камешки.
— Ты расстроен, Сеоман. Это видно по твоей игре. Ты уже играешь достаточно хорошо, когда думаешь о шенте, а не о чем-нибудь другом.
Она не стала спрашивать, что тревожит его. Саймон подумал, что, даже если партнер по игре внезапно потеряет ногу, Адиту или любой другой ситхи может спокойно ждать несколько лет, не пытаясь узнать, что же случилось. То в ней, что он считал специфической особенностью ситхи, раздражало его, но сейчас он был очень польщен ее похвалой — хотя она, безусловно, имела в виду, что он играет хорошо для смертного, — а поскольку он был единственным на земле смертным, умеющим играть в шент, это был сомнительный комплимент.