Память, Скорбь и Тёрн
Шрифт:
— Что?! — Мириамель была потрясена. — Но ты не можешь!
— Я не могу позволить тебе уехать одной. Я присягал защищать тебя, Мириамель.
Она, казалось, была на грани истерики:
— Но я не хочу, чтобы ты ехал, Саймон! Ты мой друг — я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось!
— А я не хочу, чтобы что-нибудь случилось с тобой! — Теперь он чувствовал себя спокойнее. Появилась странная уверенность, что он решил правильно… хотя другая часть его в то же время кричала: Простак! Простак! — Вот почему я поеду с тобой.
— Но ты нужен Джошуа!
— У Джошуа много рыцарей,
— Но я не могу позволить тебе сделать это, Саймон. — Она яростно потрясла головой. — Ты не понимаешь, что я делаю и куда я еду…
— Тогда скажи мне.
Она снова потрясла головой.
— А раз так, мне придется выяснить это, поехав вместе с тобой. Или ты возьмешь меня, или останешься здесь. Извини, Мириамель, но это мое последнее слово.
Мгновение она смотрела на него так отчаянно-пристально, словно хотела заглянуть в самое сердце. Она явно не знала, что ей теперь делать, и дергала уздечку своей лошади. Саймон подумал, что животное может испугаться и убежать.
— Очень хорошо, — сказала наконец принцесса. — О Элисия, спаси всех нас! Очень хорошо! Но тогда мы должны отправиться прямо сейчас. И ты не будешь больше спрашивать, куда мы едем и почему это надо было сделать сегодня.
— Ладно, — сказал он. Сомнения все еще не покинули его, но Саймон решил не прислушиваться к ним. Он не мог вынести даже мысли о том, что она в одиночестве поедет по ночной степи. — Но я должен пойти и забрать свой меч и кое-что еще. У тебя есть еда?
— Для меня достаточно… Но только не пытайся стащить еще, Саймон. Слишком велика опасность, что кто-то увидит тебя.
— Хорошо. Подумаем об этом позже. Но я должен взять свой меч и оставить им какую-то весточку. Ты это сделала?
Она уставилась на него:
— Ты с ума сошел?
— Не для того чтобы сообщать, куда ты едешь, а только чтобы они знали, что ты уехала по доброй воле. Это мы должны сделать, Мириамель, — твердо сказал он, — иначе будет жестоко. Они подумают, что нас похитили норны или что мы… мы… — он улыбнулся, когда ему пришла в голову эта мысль, — или что мы убежали, чтобы пожениться, как в песне про Джека Мундвуда.
Она оценивающе взглянула на него:
— Ну хорошо. Бери свой меч и оставь записку.
Саймон нахмурился:
— Я пошел. Но запомни, Мириамель: если тебя не будет здесь, когда я вернусь, я подниму на ноги Джошуа и весь Новый Гадринсетт, и все они немедленно бросятся в погоню за тобой.
Она вызывающе выставила подбородок:
— Иди. Я хочу уехать до рассвета, чтобы к тому времени оказаться достаточно далеко отсюда, так что поспеши.
Он насмешливо поклонился ей, потом повернулся и побежал вниз по склону.
Странно, но, когда Саймон думал об этом немного позже той же ночью, вне себя от боли, он не мог вспомнить, что чувствовал, торопясь к лагерю, — поскольку готовился бежать с дочерью короля Мириамелью. Воспоминания о том, что произошло позже, вытеснили из его головы все, что пульсировало в ней, когда он бежал вниз по склону.
В эту ночь он чувствовал, что весь мир поет вокруг него и что звезды висят совсем рядом, ласково подмигивая. Мир, казалось, балансировал в неустойчивом равновесии, и любой исход был одновременно прекрасен и страшен. В нем словно ожила расплавленная кровь дракона
Он пробежал через лагерь, едва обратив внимание на ночную жизнь, окружавшую его, не слыша ни поднимавшихся в песнях голосов, ни смеха, ни споров, не видя ничего, кроме вьющейся между палатками и маленькими стоянками тропинки, ведущей к его собственному шатру.
На счастье Саймона, Бинабика в палатке не было. Он ни на мгновение не задумался, что делать, если вдруг маленький человек окажется там, — возможно, он и смог бы объяснить, зачем ему нужен меч, но, уж конечно, не сумел бы оставить записку. Непослушными от спешки пальцами он перетряс палатку в поисках чего-нибудь, на чем можно писать. Наконец ему под руку попался один из свитков, принесенных Бинабиком из пещеры Укекука. Кусочком угля, найденным в остывшем очаге, он старательно нацарапал свое послание на задней стороне овечьей кожи.
«Миримелъ ушла и я ушол за ней, — писал он, высунув кончик языка. — Все будет хорошо. Скажи принцу Джошуа что я извеняюсь но я должен уходить. Я привиду ее назад когда смагу. Скажи Джошуа я плахой рыцарь но я стараюсь делать как лучче. Твой друг Саймон. — Он мгновение подумал и добавил: — Можешь взять мои вещи, если я не вернусь. Извени».
Он оставил записку на свернутой постели Бинабика, схватил свой меч, ножны и несколько других необходимых вещей и покинул палатку. В дверях он задержался на мгновение, вспомнив о мешке со своими драгоценными сокровищами — Белой стрелой и зеркалом Джирики. Он повернулся и пошел взять его, хотя каждое мгновение, которое он заставлял ее ждать, — она будет ждать, должна ждать! — казалось ему часом. Саймон написал Бинабику, что тролль может взять их, но сейчас он вспомнил слова Мириамели. Стрела и зеркало были вверены ему, это был знак обещания. Он не мог отдать их, так же как он не мог отдать свое имя, а времени на то, чтобы решить, какие вещи он спокойно может оставить, уже не было. Он запретил себе думать, потому что знал, что может потерять мужество.
Мы будем вместе. Только вдвоем, все время думал он в удивлении. Я буду ее защитником.
Ему потребовалось некоторое время, показавшееся мучительно долгим, чтобы найти мешок там, где он спрятал его — в ямке под куском дерна. С мешком и ножнами под мышкой и потрепанным седлом на плече — он поморщился от шума, производимого пряжками сбруи, — так быстро, как только мог, он побежал через лагерь, туда, где были привязаны лошади, туда, где — как он молился — ждала его Мириамель.
Она была там. Увидев, как принцесса нетерпеливо расхаживает взад-вперед, он ощутил мгновенное головокружение. Она ждала его!
— Поторопись, Саймон, ночь уходит! — Мириамель, казалось, совершенно не ощущала его восторга, а только отчаянное стремление немедленно двинуться в путь.
Оседлав Домой и запихав скудные пожитки Саймона в седельные сумки, они вскоре уже вели лошадей к вершине горы, двигаясь по сырой траве бесшумно, как духи или привидения. Один раз они обернулись, чтобы бросить последний взгляд на лоскутное одеяло оранжевых огней, разбросанных по темной долине.