Память, Скорбь и Тёрн
Шрифт:
— Значит, должен быть какой-то другой путь. Я сказала Изгримнуру, что это жестоко, и это только то, что я думаю. И я велела ему передать это принцу Джошуа. Мне все равно, что он обо мне подумает. Я не могу видеть, как страдает девочка.
Джулой мрачно улыбнулась:
— Я уверена, что ваш муж внимательно выслушал все это, Гутрун, но сомневаюсь, что Джошуа когда-нибудь услышит хоть одно слово из того, что вы сказали.
— Что это значит? — спросила Гутрун.
Прежде чем лесная женщина успела ответить — впрочем, Мириамель подумала, что она не особенно торопится, — за дверью палатки послышался слабый шум. Клапан
— Я не помешала? — спросила ситхи. Мириамели показалось, что, как ни странно, ее действительно волновало, не помешала ли она. Для молодой женщины, выросшей в лицемерной вежливости королевского двора, удивительно было слышать эту привычную фразу, неожиданно вернувшую себе исходное значение. — Я слышала, ты плохо себя чувствуешь, Воршева?
— Мне уже лучше, — улыбаясь, ответила жена Джошуа. — Заходи, Адиту, тебе здесь всегда рады.
Ситхи села на пол у постели Воршевы. Ее золотые глаза внимательно смотрели на больную, длинные изящные руки были сложены на коленях. Мириамель не могла оторвать от нее взгляда. В противоположность Саймону, который, кажется, вполне привык к ситхи, она еще чувствовала себя неловко в присутствии такого чуждого существа. Адиту казалась нереальной, как персонаж старой сказки, и даже еще нереальнее, потому что она сидела среди них, в смутном свете горящего тростника, такая же настоящая, как камень или дерево. Казалось, что прошлый год перевернул мир вверх ногами и таинственные существа, раньше упоминавшиеся только в легендах, кувыркаясь, выкатились наружу. Адиту вытащила из складок серой туники кожаный мешочек и подняла его.
— Я принесла кое-что, чтобы ты лучше спала. — Она высыпала горсть зеленых листьев на ладонь, потом показала их Джулой. Колдунья кивнула. — Я сварю их для тебя, пока мы будем разговаривать.
Ситхи, казалось, не замечала недовольных взглядов Гутрун. При помощи двух палочек Адиту вытащила из очага горячий камень, стряхнула с него пепел и бросила камень в миску с водой. Когда над миской поднялся пар, ситхи раскрошила туда листья.
— Мне сказали, что мы пробудем здесь еще один день. Это даст тебе возможность отдохнуть, Воршева.
— Я не понимаю, почему все так волнуются. Это всего-навсего ребенок. Такое часто бывает с женщинами.
— Но не все женщины носят единственного ребенка принца, — тихо сказала Мириамель, — к тому же во время войны.
Адиту растерла листья по дну миски горячим камнем, помешивая воду палочкой.
— Я уверена, что у вас с мужем родится здоровое дитя. — Мириамели эта фраза показалась неуместной в устах ситхи. Так мог бы сказать смертный — весело и вежливо. Может быть, Саймон все-таки был прав?
Когда Адиту убрала камень, Воршева села, подняла все еще дымившуюся миску и сделала маленький глоток. Мириамель наблюдала за ней. Она такая прелесть! — думала принцесса.
У Воршевы были огромные темные глаза, восковые веки потяжелели от усталости; ее волосы густым черным облаком спускались к плечам. Мириамель коснулась собственных стриженых кудрей и ощупала неровные края, там, где она отрезала крашеные волосы. Она не могла не чувствовать себя уродливой младшей сестрой.
Перестань! — сердито сказала она себе. Ты
Но было трудно не чувствовать себя дурнушкой, видя рядом дерзкую красоту Воршевы и кошачью грацию ситхи. Но Саймону я нравлюсь, она почти улыбнулась. Нравлюсь, я знаю. Настроение у нее немного испортилось. Впрочем, какое все это может иметь значение? Все равно он не может сделать то, что я должна. Кроме того, он не знает обо мне ровным счетом ничего.
Однако что-то странное было в том, что Саймон, который присягнул на верность ей — это был мучительный, но прекрасный момент, — был тем же человеком, что и долговязый мальчик, с которым они вместе шли в Наглимунд. Он повзрослел. И дело было не только в росте и пушистой бороде — изменились глаза и осанка. Теперь она видела, что он будет красивым мужчиной, — вот уж чего никак нельзя было подумать, когда они останавливались в доме Джулой. Его длинный нос и вытянутое лицо что-то приобрели за последние месяцы — черты стали правильными, чего не было раньше.
Как это сказала одна из ее нянек о другом хейхолтском мальчике? Ему надо дорасти до своего лица. Это было абсолютно верно для Саймона, так он и делал.
И ничего удивительного, решила она. Он столько всего пережил с тех пор, как покинул Хейхолт, — да он почти герой! Он сражался с драконом! Что такого сделали сир Камарис или Таллисто, что можно было бы считать большим подвигом? Правда, Саймон всячески преуменьшал значительность своей встречи с Ледяным Червем, хотя в то же время Мириамель видела, что ему до смерти хочется немножко похвастаться, — но она же была рядом с ним, когда на них напал гигант! Она видела его храбрость. Они не стали убегать и прятаться, так что и ей тоже не откажешь в некоторой смелости. Саймон действительно был хорошим товарищем — а теперь он стал ее защитником. Что-то в ней затрепетало, как будто мягкие крылья забились у нее в груди. Она не хотела этого чувства — никаких таких чувств — не время было для них. А скоро, может быть, вообще ни для чего уже не будет времени.
Тихий музыкальный голос Адиту вернул ее обратно в палатку, к окружавшим ее людям:
— Если ты уже сделала все, что собиралась, для Воршевы, я хотела бы, чтобы ты уделила мне несколько минут. Мне нужно поговорить с тобой.
Гутрун громоподобно хмыкнула. Мириамель решила, что этот звук предназначался для того, чтобы выразить мнение герцогини о людях, которые уходят и секретничают. Джулой пропустила мимо ушей ее бессловесное замечание и кивнула.
— Что ей теперь нужно, так это сон или немного тишины. — Она повернулась к Гутрун. — Я загляну к ней попозже.
— Как вам угодно, — сказала герцогиня.
Колдунья кивнула Воршеве и Мириамели, прежде чем вслед за Адиту выйти из палатки. Жена принца, снова откинувшаяся на подушки, приподняла руку в прощальном жесте. Глаза ее были почти закрыты; казалось, она уже засыпала.
В палатке на некоторое время воцарилось молчание. Гутрун шила и тихо мурлыкала себе под нос что-то без слов и мелодии, не прекращая петь даже тогда, когда подносила шитье к огню, чтобы лучше рассмотреть шов. Наконец Мириамель встала.