Памяти детства: Мой отец - Корней Чуковский
Шрифт:
Слушателю моему торопливое чтение не по душе. Он перебивает меня и начинает читать первые строфы наизусть – сам – мне в науку. Отчетливо и полновесно выговаривает он каждое слово, возвращая стиху медлительность, важность и плавность. Он подчеркивает внутренние рифмы, проглоченные мною:
И без отдыха гнал, меж утесов и скал…Но в железной броне он сидит на коне…делает явными и более скрытые звучания:
За Шотландию с Англией он…В
Следуя невидимым нотам, он сильно ударяет на «и»: «двадцати» – затем крохотная пауза и затем «фунтовой».
Укреплен двадцатифунтовой.Еще одно и в его произнесении памятно мне. Все загадочно в «Замке Смальгольм»: ночное убийство, свет маяка среди скал, тайное свидание с возлюбленным, который «не властен придти», потому что его нет на свете, и все же приходит; прикосновение мертвой руки к живой: «и по членам огонь пробежал»; все полно тайны, но, не названная ни разу на всем протяжении баллады, тайна сгущена в одном слове одной из завершающих строф:
На руке ж – но таинственно руку онаЗакрывала с тех пор полотном.И сейчас еще звучит у меня в ушах это слово так, как произносил, как тянул его Корней Иванович:
Но таиинственно руку она —и как выпевал он этот звук, как бы в поддержку таинственности, в последней, заключительной строфе:
То убийца, суровый Смальгольмский барон,То его молодая жена.Однако, я вижу, он не заснет никогда. Слишком уж он разошелся. Пора, пора за работу. Я открываю Диккенса, мне в самом деле интересно узнать, неужели мистеру Каркеру удастся жениться на Флоренсе? Неужели ее не выручат верные друзья: мисс Ниппер, капитан Куттль, пес Диоген? Я начинаю, но он не дает читать и заводит какой-то разговор о Диккенсе.
– Вот что, – говорю я решительно, – имей в виду: не стану я тратить чтение на неспящего человека. Молчи и слушай, иначе просто уйду.
«М-р Каркер тихим шагом поехал возле дома, – читаю я под треск свечи, – и пристально смотрел на окна, стараясь разглядеть через гардины задумчивое лицо, обращенное в эту минуту на розовых детей в противоположном доме. Диоген в эту минуту вскарабкался на окно и, выпучив глаза на проезжавшего всадника, залаял немилосердно, как будто хотел изорвать его в клочки, выпрыгнув на улицу с третьего этажа.
Хорошо, Диоген, хорошо. Защищай свою госпожу. Голова твоя всклокочена, глаза сверкают, зубы оскалились. Браво, чуткий пес!»
– Браво! – бормочет в подушку Корней Иванович, стараясь показать, что сна – ни в одном глазу и он принимает самое горячее участие в судьбе Флоренсы.
Читать-то я читала, но иногда поглядывала на диван и, главное, прислушивалась к дыханию. С ним надо держать ухо востро, он способен на всякую каверзу: возьмет и притворится
Но пока что он еще не притворяется спящим. Напротив.
– Какой молодец Диоген! – снова говорит он в подушку фальшиво-восторженным голосом: он, мол, и не думает спать, он с интересом слушает Диккенса.
А я читаю, и читаю, и читаю, то борясь с дремотой, то в самом деле захваченная интересом, но упорно следя за собой и за ним: читать не слишком быстро, чуть монотонно, и вглядываться в его лицо, и слушать его дыхание.
– Бедный я мальчик! – говорит он минут через двадцать, перебрасывая подушку на другую сторону и снова горестно утыкаясь в нее лицом: – «Бедный мальчик весь в огне, все ему неловко…» Который час?
Я взглядываю на круглые черные часы, которые обычно он носит в кармане, и говорю на полчаса меньше, чтобы он не пугался.
Неужели и в эту ночь не уснет?
Между тем Флоренса и мисс Ниппер неожиданно явились к капитану Куттлю. Как раз в это время хозяйка моет в комнате у капитана пол.
– «Капитан заседал среди своей комнаты, как на пустом острове, омываемом со всех сторон водами мыльного океана… Никакое перо не опишет изумление капитана, когда он, обратив на дверь отчаянный взор, увидел Флоренсу с Сусанной… Когда Флоренса подошла к прибрежью пустого острова и дружески подала ему руку, он остолбенел и на первых порах почудилось ему, что перед ним фантастический призрак».
С подушки неслось мерное дыхание. Спит? Притворяется? Поверишь, а тут-то он и заговорит. На прошлой неделе, когда я дочитывала «Холодный дом» и он, мне казалось, уже минут пятнадцать спал напропалую, голова внезапно поднялась с подушки и из темноты раздалось:
– Будешь умирать – помни: весёлость, а не вОселость! – и снова раздалось мирное похрапывание.
Он и сквозь сон следил за правильностью ударений!
А сколько раз бывало: уснул; я умолкла – не шелохнулся; я задула свечу – спит; я дошла до двери – похрапывает; я вышла и для порядка стою минуту уже за дверью, уже под «Веснеянкой»… И вдруг:
– Ха-ха-ха! – искусственно-веселый смех, смех отчаяния из-за дверей. – Она воображает, что я сплю. Ну, иди, иди, дурочка, тебе пора, тебе спать хочется…
Я возвратилась и умолила его позволить мне почитать еще немножко, а о сне я и думать не могу – совсем не хочется, как будто день или утро.
Он позволил. Он так боялся остаться один! Я читала еще около часа. Он уснул и спал всю ночь до утра… Такое мне выпало счастье!
Но сегодня что-то не налаживался сон. Спит как будто бы и вдруг подаст голос, засмеется в самом неподходящем месте или, наоборот, с огорчением воскликнет (в подушку): «Какое несчастье!», совсем невпопад, когда Диккенс острит и я еле сдерживаю смех. Нет, не заснет он сегодня!
– «Вы, конечно, удивляетесь, капитан, – читаю я, – видя нас здесь, – сказала Флоренса, улыбаясь.
Очарованный капитан поцеловал свой железный крюк и, сам не зная для чего, проговорил: – «Держись крепче! держись крепче!» Лучшего комплимента не придумал он в эту минуту».
Спокойное, мерное дыхание. Я читаю, и читаю, и читаю. А быть может, он уснул? Попробую, пожалуй, сделать опыт.
Гашу свечу: спит.
Тут начинается операция самая трудная.
Чтобы его не разбудить, надо дойти в темноте до двери и открыть и закрыть ее, не прерывая чтения. Читать, и читать, и читать.