Памяти Императорской русской армии
Шрифт:
Прочно лежали ободрившиеся окончательно ополченцы.
«Сам погибай, а товарища выручай». Этот принцип был в Русской армии прочно усвоен. Войска щеголяли друг перед другом, соперничая во взаимной поддержке, а прекрасная выучка частей делала то, что и невозможное становилось возможным.
До пяти часов дня на позиции было спокойно. В брошенном станционном буфете согрели кипяток и заварили чай. Как раз в это время на станцию, в сопровождении Юзефовича, приехал Великий князь Михаил Александрович.
Статный, в светло-серой черкеске, с белым башлыком за плечами, в великолепной серебристой, кавказского курпея,
— Ну, как у вас? — приветливо глядя большими глазами, спросил он.
Я доложил обстановку. Великий князь прошел на перрон. Кто-то из офицеров, Ингушей, предложил Великому князю чаю. Он охотно согласился. В окопы передали, что Великий князь находится на позиции, и офицеры-ополченцы сейчас же ответили:
— Спасибо, что сказали. Это известие подняло наш дух; трудно лежать в бездействии. Юзефович, отведя меня в сторону, сообщил, что сейчас подойдет бригада из 3-го и 4-го Заамурских конных полков, и тогда мне станет легче.
Великий князь сидел на перроне, его угощали чаем, когда в голубом небе, со стороны неприятеля показался германский аэроплан, с четко видными черными крестами на крыльях, и быстро приближался к станции.
«Сейчас бросит бомбу», — мелькнуло в голове, и не за себя был страх, а за Великого князя.
Аэроплан выпустил дымовой сигнал и стал делать круги над станцией. В воздухе тяжело загудел снаряд, разорвался левее и несколько сзади станции, бросил громадный столб дыма, я загудели и зашлепали по земле раскаленные куски чугуна и стали.
Все помыслы были направлены к тому, чтобы уговорить Великого князя уйти со станции, вокруг которой, то не долетая, то перелетая, падали и разрывались снаряды тяжелой артиллерии.
Но Великий князь и слушать не хотел о том, что ему нельзя оставаться на станции. Он так же понимал свой долг, как понимали его остальные, и считал, что он не может показать людям, что боится снарядов. Он был в том возбужденном настроении, в котором бывают смелые люди, редко бывающие под огнем. Он побежал вперед с фотографическим аппаратом к тому месту, где только что упал снаряд, и снял столб дыма под его осколками. Он поднял большой осколок и, подавая его мне, сказал:
— Горячий еще, только держать. Я сохраню его на память. Думаю, снимок удался, это будет редкий снимок. Дайте, я и вас сниму на станции.
Обстрел станции продолжался около часа. Австрийцы выпустили за это время до шестидесяти снарядов. Ни один, однако, не попал в станцию, и у нас было только несколько раненых у кухонь ополченцев. Великий князь все время оставался на станции. Он пил с офицерами чай, снимал офицеров я Туземцев, шутил, смеялся. Его присутствие имело огромное нравственное значение. Ингуши и Саратовское ополчение лежали крепко, и уже совестно было ям говорить, что они не могут оставаться в окопах, что противник «так и засыпает, так и засыпает их артиллерийским огнем», когда по станции, действительно засыпаемой тяжелыми снарядами, ходили шутил с офицерами и ординарцами брат Государя.
В шесть часов вечера противник, вероятно считая, что на станции никого не осталось и что командный пункт нашей позиции уничтожен, прекратил обстрел, и мне удалось уговорить Великого князя уехать в Тлусте. Почти сейчас после его отъезда прибыл генерал Черячукин [13] и сообщил, что сзади подходят 3-й и 4-й Заамурские конные полки, всего восемь
13
Черячукин Александр Васильевич (1872–1944) — генерал-лейтенант (1918). Образование: Михайловское артиллерийское училище, Николаевская академия Генерального штаба. Участник Первой мировой войны. В 1917 г. — генерал-лейтенант, начальник — генерал-лейтенант, начальник 2-й казачьей сводной дивизии. Участник Общедонского восстания. В 1918 г. представитель Донского атамана в Киеве при гетмане Скоропадском. В 1919 г. начальник Донского кадетского корпуса. В 1920 г. эвакуировался вместе с корпусом в Египет. Жил в Египте до расформирования корпуса в 1923 г., после чего переселился во Францию. Работал на автомобильном заводе в Париже, до 1930 г. являлся председателем Союза донских артиллеристов в Париже.
Летний день догорал. Красное солнце громадным прозрачным шаром опускалось к Днестру. В темнеющем небе не было ни облачка. На позициях была полная тишина.
Я отдыхал от жары и волнений на скамейке станции, когда адъютант Ингушского полка, ротмистр Баранов тихо доложил: «Черкесы ушли из Залещиков».
«Как ушли?»
«Около двух часов тому назад у них случилась паника, они сели на лошадей и ускакали. Говорят, они уже за Тлусте».
«Не может этого быть!»
«Уверяю Вас».
В смутном предчувствии чего-то непоправимо тяжелого я пошел со станции к тому месту, откуда видны были поля, примыкающие к Залещикам.
Оттуда, оставляя за собою облака пыли, скакал солдат. Это был рослый, могучий подпрапорщик Заамурского полка. Он круто осадил свою маленькую белую лошадку и, прикладывая руку к фуражке, громким голосом доложил:
— Ваше превосходительство, от Залещиков цепями отходит наша пехота, за нею идут австрийцы. Их без конца.
— Вы сочиняете! — крикнул я, чтобы хотя бы на мгновение парализовать то страшное впечатление, которое произвел на всех доклад подпрапорщика.
— Никак нет, — начал было подпрапорщик, но я грубо оборвал его: «Этого не может быть! Лошадь!»
По словам подпрапорщика выходило, что австрийцы массами шли нам во фланг и тыл, что от них до нас было не дальше двух верст, и до Тлусте, где совершенно беспечно стоял штаб 2-го кавалерийского корпуса и где был Великий князь, все обозы, все тяжести, было всего семь верст. Один час, какое? — полчаса — и там будет паника, и Великому князю придется, бросая все, бежать на автомобиле. Кровь бросалась в лицо. Этого не могло быть. Этого быть не должно.
— Вы ошибаетесь, подпрапорщик, — сурово сказал я, садясь на лошадь, которую бегом подал вестовой.
Я поскакал. Ветер бил в лицо. Перед глазами, вдоль полотна железной дороги, прямая, чуть поднимаясь на холм, шла мягкая, пыльная дорога. Горизонт был закрыт этим холмом. Скакавшие сзади далеко отстали. Проскакав немного больше версты, я поднялся на гребень. Отсюда стала видна вся долина Днестра и показались сады Залещиков. Поля полого спускались к отрывистому берегу, и на том берегу зеленели далекие нивы, позлащенные последними лучами солнца. День умирал, а с ним умирали моя честь и доброе имя. В эти минуты ясно было, что жизнь ничто в сравнении с честью.