Пан Володыевский

Сенкевич Генрик

«Хорошо, что я приехал, — писал, между прочим, пан Бялогловский, — ибо Нововейский, который заменял меня, не был бы теперь в состоянии исполнять свои обязанности. Он скорее на покойника похож, чем на живого человека, и мы, вероятно, лишимся этого кавалера, ибо горе совсем придавило его. Отца его зарезали, сестра совсем опозорена Адуровичем, а панну Боскую Азыя оставил у себя. Для них уже нет спасения, если бы даже удалось освободить их из плена. Мы обо всем узнали от одного липка, который при переправе через реку свернул себе шею. Азыя Тугай-беевич, Кричинский и Адурович отправились далеко — под Адрианополь. Нововейский рвется за ними в погоню, говорит, что должен найти Азыю, хотя бы в самой середине султанского лагеря,

и отомстить ему за все. Он всегда был горяч и решителен, а теперь и не удивительно: дело касается панны Боской, чью горькую участь все мы оплакиваем горючими слезами, ибо была она такая кроткая, что трудно было ее не любить. Я все же сдерживаю Нововейского и говорю, что Азыя сам к нему придет, ибо война неизбежна, а верно и то, что татары пойдут впереди. У меня есть известия из Молдавии от перкулабов и даже от турецких купцов, что под Адрианополем начинают собираться войска. Тьма ордынцев. Собирается и турецкая конница, или, как ее зовут, «спаги», а сам султан появится с янычарами. Войска будет целый муравейник, ибо весь восток двинется, а у нас войск горсточка. Одна надежда на Каменецкую крепость, ее, даст Бог, укрепят. В Адрианополе уже весна, и у нас страшные дожди и уж показывается трава. Я иду в Ямполь, ибо от Рашкова осталась только куча золы, негде головы преклонить, да и есть нечего. Притом думаю, что скоро нас всех соберут под общую команду».

У маленького рыцаря были тоже известия, и еще, пожалуй, более достоверные, потому что они были получены из Хотима: война была неизбежна. Недавно он даже известил об этом гетмана. Но письмо Бялогловского, присланное с крайнего пограничного пункта и подтверждающее те известия, которые он получил раньше, произвело на него сильное впечатление. Но не войны боялся маленький рыцарь, он беспокоился за Басю.

— Приказ гетмана собирать войско, — говорил он Заглобе, — может прийти не сегодня завтра, и тогда придется немедленно двинуться в путь, а тут Баська лежит, и погода скверная.

— Если бы и десять приказов пришло, — отвечал Заглоба, — все же Баська — самое главное. И мы будем сидеть, пока она не выздоровеет. Война не начнется не только перед концом зимы, но даже и тогда, когда наступит распутица, — ведь неприятелю придется везти тяжелые орудия против Каменца.

— Вечно в вас старый волонтер сидит! — нетерпеливо ответил маленький рыцарь. — Вы думаете, что можно жертвовать приказом ради частных дел?

— Если тебе приказ дороже Баси, то сажай ее на телегу и поезжай. Знаю, знаю, что ты, чтобы поскорей исполнить приказ, готов подсадить ее вилами, коли она сама на телегу сесть не сможет. Черт вас возьми с такой дисциплиной! В старину человек делал что мог, а чего не мог — не делал. На словах ты сострадателен, а пусть только крикнут: «Айда на турок!» — ты сейчас плюнешь на сострадание, а эту бедняжку потащишь за собой на аркане.

— У меня нет сострадания к Басе?! Побойтесь Бога!! — воскликнул маленький рыцарь.

Некоторое время пан Заглоба еще гневно сопел, потом, заметив огорчение Володыевского, сказал:

— Ты знаешь, Михал, что я это говорю в сердцах, потому что искренне люблю Баську. Если бы не Бася, разве стал бы я сидеть здесь, подставляя голову под удары турок, вместо того чтобы где-нибудь в безопасном месте пользоваться полным отдыхом, за что в мои годы меня никто не осудит. А кто тебе сосватал Баську? Если окажется, что не я, то прикажи мне выпить бочку воды, ничего туда для вкуса не прибавляя!

— Во всю мою жизнь я не отблагодарю вас за это! — ответил маленький рыцарь.

Они обнялись, и после этого между ними воцарилось полное согласие.

— Я так решил, — сказал маленький рыцарь, — когда наступит война, вы возьмете Баську и поедете с ней к Скшетуским, в Луковскую землю. Туда ведь не дойдут чамбулы.

— Я сделаю это для тебя, хотя у меня у самого руки чешутся на турок идти:

нет для меня народа более неприятного, чем этот свинский народ, который не пьет вина.

— Одного только я боюсь, как бы Баська не уперлась ехать в Каменец, чтобы быть со мной! Когда подумаю об этом, у меня мурашки по спине бегают, а я уверен, что она упрется, ей-богу, упрется!

— А ты не разрешай! Мало ли было горя оттого, что ты ей во всем уступаешь и что отпустил ее в Рашков, хотя я тебя и отговаривал.

— Неправда, вы сказали, что не хотите советовать!

— Если я говорю, что не хочу советовать, то это значит больше, чем если бы я отговаривал.

— Конечно, Баська теперь проучена… Но что же? Когда она увидит меч над моей головой, она упрется ехать со мной!

— А ты не соглашайся, повторяю. Господи! Тряпка ты, а не муж!

— Сознаюсь, что, стоит ей поднести кулачки к глазам и заплакать или притвориться, что плачет, у меня сердце тает, как масло на сковороде. Она меня просто приворожила, не иначе! Отослать я ее отошлю, потому что ее безопасность мне дороже собственной жизни, но когда я подумаю, что придется огорчить ее, у меня от жалости дух захватывает.

— Михал, побойся ты Бога, не давай себя водить за нос!

— Ага, не давай! А кто говорил, что у меня нет к ней сострадания?

— Гм… — замялся Заглоба.

— Вы, всегда такой находчивый, теперь сами за ухом почесываете.

— Потому что обдумываю, как бы ее получше убедить.

— А если она сразу прижмет кулачки к глазам, что тогда?

— Прижмет, ей-богу, прижмет! — ответил Заглоба.

И оба они встревожились, потому что, правду говоря, Бася прекрасно знала их обоих. Они так избаловали ее во время болезни и так любили, что мысль поступить вопреки ее желанию ужасала их. Что Бася сопротивляться не будет, что она с покорностью подчинится их решению, они прекрасно знали: но, не говоря уже о Володыевском, даже пан Заглоба скорее предпочел бы одному наброситься на целый полк янычар, чем видеть, как она прижмет кулачки к глазам.

VII

Между тем в тот же день им подоспела надежная, как им казалось, помощь в лице неожиданных и самых дорогих для них гостей. Никого не предупредив, к вечеру приехали супруги Кетлинги. Радость и изумление в Хрептиеве были неописуемы; а они, узнав с первого же слова, что Бася выздоравливает, страшно обрадовались. Кшися сейчас же бросилась в спальню, и тотчас оттуда послышались писк и крики, возвестившие рыцарям о том, как рада Баська.

Кетлинг и Володыевский долго обнимали друг друга, то отстраняя один другого, то снова бросаясь в объятия.

— Ей-богу, Кетлинг, я бы не так обрадовался гетманской булаве, как твоему приезду. Что поделываешь ты в наших сторонах?

— Гетман поручил мне начальство над каменецкой артиллерией, — ответил Кетлинг, — и вот мы приехали с женой в Каменец. Там, узнав о вашем несчастье, мы немедленно отправились к вам, в Хрептиев. Слава богу, Михал, что все так счастливо кончилось! Мы ехали, не зная, застанем ли у вас радость или горе.

— Радость! Радость! — вставил свое слово Заглоба.

— Как же это случилось? — спросил Кетлинг.

Маленький рыцарь и пан Заглоба стали ему рассказывать, перебивая друг друга, а Кетлинг поднимал глаза и руки к небу, удивляясь мужеству Баси.

Наговорившись досыта, маленький рыцарь принялся расспрашивать Кетлинга про его жизнь, и тот дал ему подробный отчет.

После свадьбы они жили на границе Курляндии. Им было так хорошо, что и в раю не могло быть лучше. Женясь на Кшисе, Кетлинг хорошо знал, что берет себе в жены «неземное создание», и до сих пор не изменил этого мнения.

Эти слова Кетлинга напомнили Володыевскому и пану Заглобе прежнего Кетлинга с его выспренним слогом, с его изысканной любезностью, и они опять бросились обнимать его; наконец старый шляхтич спросил: