Пан Володыевский

Сенкевич Генрик

— Кровь его — лучшее лекарство для пани.

Гнев пана Заглобы сразу прошел: его тронула привязанность солдат к Басе, а при упоминании о лекарстве у него вдруг мелькнула мысль о том, что надо привезти доктора для Баси. В первую минуту в пустынном Хрептиеве о докторе никто даже не подумал, а между тем в Каменце было несколько медиков и в числе их был один грек, человек знаменитый, богатый и такой ученый, что его повсюду считали чернокнижником. Но было сомнительно, захочет ли он за какое бы то ни было вознаграждение ехать в такую пустыню, как Хрептиев, он, которого даже магнаты величали «вашей милостью».

Пан Заглоба задумался на

минуту, потом сказал:

— Этот бешеный пес не уйдет от справедливой мести, за это я вам ручаюсь, а ты бы, наверное, предпочел, чтобы в этом поклялся король, а не Заглоба! Но еще неизвестно, жив ли он; пани, вырываясь из его рук, ударила его по голове рукояткой пистолета. Теперь не время об этом думать, надо прежде всего спасти больную.

— Мы хоть жизнью спасать ее готовы! — ответил Люсня.

В подтверждение слов вахмистра толпа опять заворчала.

— Слушай, Люсня, — сказал Заглоба, — в Каменце живет медик Родопул. Поезжай к нему, скажи, что пан генерал подольский вывихнул ногу у самого города и ждет его помощи. А когда вы будете за городскими стенами, ты схватишь его за шиворот и посадишь на коня, а то и в мешок, и единым духом повезешь в Хрептиев. Через каждые две версты я велю расставить для тебя лошадей, и вы все время будете ехать вскачь. Но только смотри, довези его живым, — в мертвом толку мало.

Толпа загудела теперь уже от удовольствия. Люсня только зашевелил усами и сказал:

— Уж я его раздобуду и не оброню до самого Хрептиева!

— Ступай.

— Ваша милость!

— Что еще?

— А если он потом помрет?

— Пускай помирает, только бы доехал живым. Бери шесть человек и ступай. Люсня побежал. Остальные бросились седлать лошадей: они были рады хоть чем-нибудь услужить пани. Через несколько минут шесть человек поехали в Каменец. За ними повели лошадей налегке, чтобы порасставлять их по дороге. Пан Заглоба, довольный собою, вернулся в комнату.

Минуту спустя вышел Володыевский. Он почти не сознавал ничего, равнодушно выслушивал слова утешения. Сообщив Заглобе, что Бася все спит, он сел на скамью и, как помешанный, смотрел на дверь, за которой она лежала. Офицерам казалось, что он прислушивается, и они затаили дыхание. В комнате царила мертвая тишина.

По прошествии некоторого времени Заглоба на цыпочках подошел к маленькому рыцарю.

— Михал, — сказал он, — я послал за доктором в Каменец, но… может быть, еще за кем-нибудь послать?

Володыевский смотрел, собирался с мыслями и, очевидно, не понимал.

— За ксендзом, — сказал Заглоба, — ксендз Каминский мог бы и к утру поспеть…

Маленький рыцарь закрыл глаза, отвернул к камину побледневшее как мел лицо и начал быстро повторять:

— О, Господи, Господи, Господи!

Заглоба не спрашивал больше ни о чем и вышел, чтобы сделать надлежащие распоряжения. Когда он вернулся, Володыевского уже не было в комнате. Офицеры сказали ему, что больная звала мужа, но неизвестно, в бреду или в сознании.

Старый шляхтич тотчас же убедился собственными глазами, что это было в бреду.

Щеки Баси горели ярким румянцем; на вид она казалась здоровой, но глаза, хотя и блестели, были мутны, ее белые руки чего-то искали на одеяле и однообразными движениями скользили по нему. Володыевский ни жив ни мертв лежал у ее ног. Время от времени больная что-то тихонько бормотала, некоторые слова она говорила громче, и среди них чаще всего слышалось: «Хрептиев». Очевидно, порой ей казалось,

что она все еще в дороге. Пана Заглобу в особенности тревожили движения ее рук по одеялу; в этих бессознательных движениях он видел один из признаков приближающейся смерти. Он был человек опытный, и немало людей умирало у него на глазах, но никогда еще его сердце так не разрывалось, никогда еще он не испытывал такой щемящей тоски, как при виде этого цветка, увядающего так безвременно… Он понял, что только один Бог может спасти эту угасавшую жизнь, и, опустившись на колени, стал громко молиться.

Между тем дыхание Баси становилось все тяжелее и тяжелее и, наконец, перешло в хрипение. Володыевский вскочил. Заглоба поднялся с колен. Они не произнесли ни слова, а только обменялись взглядом — и в этом взгляде был ужас. Им показалось, что она уже кончается. Но это продолжалось только минуту. Вскоре дыхание ее стало спокойнее и даже медленнее.

С этой минуты они жили между страхом и надеждой. Ночь тянулась бесконечно. Офицеры не пошли к себе отдохнуть, а сидели в комнате, то посматривали на двери спальни, то перешептывались, то дремали. Слуга входил время от времени, чтобы подбросить дров в печку, при каждом шорохе они вскакивали, думая, что это идет Володыевский или Заглоба и что они услышат страшное слово: «Умерла!»

Запели петухи, а Бася все еще боролась с горячкой. Под утро началась страшная буря с дождем: ветер гудел, выл в балках, выл на крыше, по временам колебал пламя в камине, выбрасывая в комнату целые клубы дыма и искр. Как только начало светать, пан Мотовило на цыпочках вышел из комнаты: ему нужно было еще ехать в объезд. Наконец настал и день — бледный, туманный — и осветил усталые лица.

На дворе началось обычное движение: среди завывания ветра слышался конский топот на конюшне, скрип колодезных журавлей и голоса солдат, но вскоре раздался звон колокольчика: приехал ксендз Каминский.

Когда он вошел в белом стихаре, все офицеры опустились на колени. Всем казалось, что настала торжественная минута, после которой, несомненно, должна наступить смерть. Больная была без сознания, и ксендз не мог ее исповедать. Он ее миропомазал, потом стал утешать маленького рыцаря и убеждать его в необходимости подчиниться воле Божьей. Но горе его было так велико, что никакие слова не доходили уже до его сознания.

Весь день смерть носилась над Басей. Как паук, спрятавшийся в темном уголке потолка, выползет по временам на свет и по незаметной паутинной нити спускается вниз, так минутами и смерть спускалась к изголовью Баси. И не раз присутствующим казалось, что тень ее падает уже на чело Баси, что ее ясная душа раскрывает свои крылья, чтобы улететь из Хрептиева куда-то в бесконечное пространство, по ту сторону жизни; потом смерть, как паук, опять куда-то скрывалась, и в сердца окружающих снова вступала надежда.

Но надежда эта была очень слабая и временная: никто не смел даже думать, что Бася переживет эту болезнь. Не ждал этого и Володыевский, и его отчаяние было так велико, что встревоженный Заглоба стал опасаться за него и поручил его наблюдению офицеров.

— Ради бога, следите за ним, — говорил он, — а то он еще руки на себя наложит.

Хотя Володыевскому мысль эта и не приходила в голову, но в этих муках тоски и скорби он постоянно спрашивал себя:

«Как же я могу остаться, если она уходит? Как могу я отпустить ее одну? Что скажет она, когда, оглянувшись, не найдет меня возле себя?»