Пан Володыевский

Сенкевич Генрик

«А ветры степные, вероятно, развеяли остаток его скорби, — думал Заглоба. — Он сейчас же наберется смелости и сделает Кшисе предложение. А потом… Потом Кшися согласится, ибо как же отказать такому рыцарю, как он, да еще брату Маковецкой? И бедный, милый гайдучок останется ни при чем…»

Пан Заглоба с упрямством, свойственным старым людям, решил во что бы то ни стало соединить Басю с маленьким рыцарем.

Не помогли ни доводы Скшетуского, ни его собственное решение не вмешиваться в это дело. По временам он действительно обещал себе не вмешиваться, но затем невольно с еще большим упорством возвращался к своей прежней мысли соединить

эту пару. Он целыми днями думал, как лучше приняться за это, строил планы, придумывал хитрости. И когда ему казалось, что он нашел верный путь, он воскликнул вслух, точно дело уже было слажено:

— Да благословит вас Бог!

Но теперь он увидел, что все его планы вдруг рухнули. Осталось только одно: отказаться от всех усилий и предоставить будущее на волю Божью, ибо даже эта маленькая надежда, что Кетлинг перед отъездом предпримет какой-нибудь решительный шаг по отношению к Кшисе, недолго оставалась в голове Заглобы; и только из сожаления и любопытства он решился выведать у молодого рыцаря о дне его отъезда и о том, что он намерен делать прежде, чем покинуть Речь Посполитую.

Позвав его, Заглоба спросил его с опечаленным лицом:

— Делать нечего! Каждый лучше знает, что ему надо делать, и я не буду тебя уговаривать остаться здесь, но мне хочется знать, когда ты вернешься…

— Разве я могу отгадать, что меня ждет там, куда я еду, — отвечал Кетлинг, — какие дела, какие случайности? Вернусь, если смогу, останусь навсегда, если буду вынужден.

— Вот увидишь, тебя сердце будет тянуть к нам.

— Дал бы Бог, чтобы могила моя была на этой земле, которая дала мне все, что могла дать.

— Вот видишь! В других странах чужеземец до самой смерти остается пасынком, а наша мать сразу раскрыла тебе объятия, как родному сыну.

— Правда, святая правда! Эх, если бы только я мог… Со мной все может случиться в старой отчизне, только счастья не случится.

— Ха! Я говорил тебе: устройся, женись, ты не хотел меня слушать. А будучи женатым, если бы даже ты и уехал, то должен был бы вернуться. Ведь не стал бы ты, полагаю, жену увозить за море. Я тебя уговаривал, да что же, ты не хотел меня слушать.

Тут пан Заглоба стал внимательно смотреть в лицо Кетлингу, ожидая от него каких-нибудь объяснений, но Кетлинг молчал, опустив голову, и уставился глазами в пол.

— Что ты на это скажешь? Хе? — говорил минуту спустя Заглоба.

— Это было невозможно! — ответил медленно молодой рыцарь.

Заглоба начал ходить взад и вперед по комнате, потом остановился перед Кетлингом, заложил руки назад и сказал:

— А я тебе говорю, что возможно. Если это неверно, то пусть мне никогда больше не придется опоясываться вот этим поясом. Кшися — твой друг.

— Даст Бог, что и всегда будет другом, хотя нас и разделит море.

— Ну так что же?

— Ничего больше! Ничего больше!

— Ты с ней объяснился?

— Оставьте меня в покое. Мне уж и так грустно, что я уезжаю.

— Кетлинг, хочешь, я спрошу ее, пока время?

Кетлинг подумал, что если Кшися так желала, чтобы их чувства остались тайной, то, может быть, она будет рада опровергнуть их открыто, а потому он сказал:

— Я вас уверяю, что это ни к чему не поведет, и я так в этом уверен, что сделал все, чтобы заглушить в себе это чувство, но если вы надеетесь на чудо, то спрашивайте.

— Гм! Если ты заглушишь свое чувство к ней, — сказал с горечью пан Заглоба, — то мне

уж действительно делать нечего. Только позволь тебе сказать, что я считал тебя человеком более степенным.

Кетлинг встал и, с жаром подняв обе руки кверху, ответил с несвойственной ему поспешностью:

— Какой смысл желать одну из этих звезд на небе? Ни я к ней взлететь не могу, ни она ко мне не сойдет. Горе тому, кто мечтает о серебряной луне!

Пан Заглоба так рассердился, что даже начал сопеть. С минуту он не мог даже говорить, потом, поборов свою досаду, он начал прерывистым голосом:

— Мой милый, не дурачь меня, и если у тебя есть какие-нибудь доводы, то говори со мной, как с человеком, который ест хлеб и мясо, а не белену… Ведь если бы я вдруг сошел с ума и стал думать, что вот эта моя шапка — луна, которой рука моя достать не может, я так и ходил бы по городу с открытой плешью, а мороз, как собака, кусал бы мне уши. Я не умею бороться с такими доводами… Знаю я одно, что эта девушка сидит там, в третьей комнате; что она ест и пьет, что когда она ходит, то должна перебирать ногами; что на морозе у нее краснеет нос, а в жару ей жарко, что когда ее комар укусит, то она чешется, и что она на луну похожа разве лишь тем, что у нее нет бороды. Но если рассуждать так, как ты, тогда можно сказать, что и репа — астролог. Что же касается Кшиси, то если ты не пробовал, не спрашивал, это — твое дело, но если ты девушку влюбил в себя, а теперь уезжаешь, сказав себе, что она «луна», то благородства у тебя не больше, чем ума, вот и все!

А Кетлинг на это:

— Не сладко мне, а горько во рту от той пиши, которой я питаюсь. Я уезжаю, потому что должен; я не спрошу, потому что не о чем. Но я скажу вам, что вы судите меня несправедливо… Видит бог, несправедливо!

— Кетлинг, ведь я знаю, что ты порядочный человек, я только этих ваших манер не могу понять. В мое время шел человек к панне и говорил ей так: «Коли любишь, будем вместе, коль не любишь, будем врозь». И каждый знал, что ему делать… А кто был робок и сам говорить не умел, тот посылал кого-нибудь поречистее. Я уж предлагал тебе это и еще раз предлагаю. Пойду переговорю, ответ дам, а ты, смотря по ее ответу, поедешь или останешься.

— Поеду, не может быть иначе и не будет!

— Не вернешься?

— Нет! Сделайте мне такое одолжение, не будемте говорить об этом. Если вы так любопытны, то спрашивайте, но только не от моего имени…

— Ей-богу! Уж не спрашивал ли ты?

— Оставим это. Сделайте мне такое одолжение!

— Хорошо, будем говорить о погоде… Черт бы вас побрал со всеми вашими манерами! Нам остается одно — тебе ехать, а мне ругаться.

— Прощайте!

— Постой! Постой! Я сейчас успокоюсь. Кетлинг, милый, погоди, я хотел с тобой поговорить. Когда едешь?

— Как только устрою дела. Я хотел бы дождаться из Курляндии арендной платы, а этот домик я охотно продам.

— Пусть Маковецкий покупает или Михал. Ради бога! Ведь ты не уедешь, не простившись с Михалом.

— Я хотел бы с ним проститься.

— Его можно ждать каждую минуту, каждую минуту. Может быть, и ваше дело с Кшисей он уладит.

Тут Заглоба замолчал. Его охватило какое-то беспокойство. «Я хотел оказать Михалу услугу из любви к нему, — подумал он, — но понравится ли это Михалу? Если между Михалом и Кетлингом возникнет вражда, то пусть уж лучше Кетлинг уезжает…» Тут пан Заглоба начал потирать рукой лысину и сказал: