Панцирь великана
Шрифт:
М-р Лайтовлер открыл отяжелевшие веки:
– Кто-то забрался в мой сад, – сказал он. – Надо пойти и выгнать… это наверное опять деревенские ребятишки… повадились ко мне…
Он надел старую садовую шляпу и вышел в сопровождении Марка.
– Голоса доходят как будто со стороны дороги Гомпеджа, но никого не видать, – продолжал он: – да, так и есть! Вот и сам Гомпедж и его гости глядят через мой забор! Чего это ему вздумалось глазеть на мою собственность? Вот нахал!
Когда они подошли ближе, он остановился, и повернув к Марку лицо, побагровевшее от гнева,
– Нет, это такое нахальство, что превышает всякое вероятие! Каково? он глазеет на свою проклятую гусыню, как та прохаживается по моему саду, и наверное сам впустил её!
Дойдя до места действия, Марк увидел сердитого старого господина, бывшего утром в церкви; он с гневом смотрел через забор. Рядом с ним стояла красивая и стройная девушка, которую Марк видел в церкви; удивлённое личико сестры её показывалось по временам над кольями, а позади лаяла и визжала маленькая собачонка.
Все они глядели на большого серого гуся, который бесспорно забрался в чужие владения, но несправедливо было бы говорить, как м-р Лайтовлер, что они поощряют его к этому. Напротив того, главной заботой их было вернуть его, но так как забор был высок, а м-р Гомпедж недостаточно молод, чтобы перелезть через него, то им приходилось ждать, пока птица сама наконец образумится.
Но, как вскоре заметил Марк, беспутная птица не легко могла внять доводам рассудка, ибо находилась в состоянии сильного опьянения; она шатаясь брела по дорожке, нахально вытянув свою длинную шею, и её вялое, сонное гоготание как будто говорило: – «Убирайтесь, я сама себе госпожа!» – так ясно, как только это можно выразить на птичьем языке.
М-р Лайтовлер коротко и несколько злобно засмеялся.
– Ого! Вилкокс-таки сделал, как сказал, – заметил он. Марк бросил сигару и слегка приподнял шляпу; ему было совестно и вместе с тем ужасно смешно. Он не смел взглянуть в лицо спутницы м-ра Гомпеджа и держался на заднем плане, в качестве бесстрастного зрителя.
М-р Лайтовлер, очевидно, решил быть как можно грубее.
– Добрый день, м-р Гомпедж, – начал он, – кажется, я имел удовольствие уже раньше познакомиться с вашей птицей; она так добра, что по временам приходит помогать моему садовнику; вы извините меня, но я осмелюсь заметить, что когда она находится в таком состоянии, то лучше бы её держать дома.
– Это срам, сэр, – отрезал другой джентльмен, задетый такой иронией: – чистый срам!
– Да! это мало делает чести вашему гусю! – согласился дядя Соломон, нарочно переиначивая смысл слов своего соседа. – Часто это с ним случается?
– Бедная гусыня, – пропела девочка, появляясь у отверстия в заборе: – какая она странная; крёстный, она верно больна?
– Уходи отсюда, Долли, – отвечал м-р Гомпедж: – тебе не годится на это смотреть; уходи поскорей.
– Ну, тогда и Фриск не должен смотреть; пойдём, Фриск, – и Долли снова исчезла.
Когда она ушла, старый джентльмен сказал с угрожающей улыбкой, выказавшей все его зубы:
– Ну-с, м-р Лайтовлер, я вам, вероятно, обязан за то ужасное состояние, в каком находится эта птица?
– Кто-нибудь
– Не отделывайтесь словами, сэр; разве я не вижу, что в вашем саду положили отраву для этой несчастной птицы?
– Успокойтесь, м-р Гомпедж, яд этот не что иное, как мой старый коньяк, – отвечал м-р Лайтовлер: – и позвольте мне вам заметить, что редкому человеку, не то, что какому-нибудь гусю, удаётся отведать его. Мой садовник, должно быть, полил им некоторыя растения… ради земледельческих целей, а ваша птица пролезла в дыру (про которую вы, быть может, припомните, я вам говорил) и немножко слишком понабралась им. На здоровье, только уж не сердитесь на меня, если у неё завтра будет болеть голова.
В этот момент Марк не мог удержаться, чтобы не взглянуть на хорошенькое личико, видневшееся по ту сторону забора. Не смотря на свою женскую жалостливость и уважение к владельцу птицы, Мабель не могла не сознавать нелепости этой сцены между двумя старыми рассерженными джентльменами, перебранивавшимися через забор из-за пьяной птицы. Марк увидел, что ей хотелось смеяться, и её тёмно-серые глаза на минуту встретились с его глазами и сказали, что она его понимает. То была точно электрическая искра, затем она отвернулась, слегка покраснев.
– Я ухожу, дядя Антони, – сказала она, – приходите и вы поскорее; будет ссориться, попросите их отдать вам назад бедного гуся, и я снесу его на свой двор.
– Предоставьте мне поступать, как я знаю, – досадливо отвечать м-р Гомпедж. – Могу я вас попросить, м-р Лайтовлер, передать мне птицу через забор… когда вы окончите свою забаву.
– Эта птица так любит копаться в моем навозе, что я должен просить извинить меня, – сказал м-р Лайтовлер. – Если вы посвистите, то я попробую загнать её в дыру; но ей всегда легче пролезть в неё натощак, нежели наевшись, даже и тогда, когда она трезва. Боюсь, что вам придётся подождать, пока она несколько придёт в себя.
Тут гусь наткнулся на цветной горшок, до половины зарытый в землю, и беспомощно покатился на землю, закрыв глаза.
– Ах, бедняжка! – вскричала Мабель, – она умирает.
– Видите вы это? – яростно спросил владелец птицы: – она умирает и вы отравили её, сэр; намоченный ядом хлеб был положен тут вами или по вашему приказанию… и, клянусь Богом, вы за это ответите.
– Я никогда не клал и не приказывал класть.
– Увидим, увидим, – сказал м-р Гомпедж: – мы об этом после поговорим.
– Слушайте же, пожалуйста, не забывайтесь, – заревел дядя Соломон: – будьте хладнокровнее.
– Да, будешь тут хладнокровным, как же! Пойти спокойно погулять в воскресный день и увидеть, что вашего гуся заманил в свой сад сосед и отравил его водкой!
– Заманил! это мне нравится! ваша птица так застенчива, неправда ли, что если её официально не пригласить, то сама она и дороги не найдёт? – подсмеивался м-р Лайтовлер.
Мабель уже убежала; Марк остался и уговаривал дядю уйти подобру-поздорову.