Панцирь великана
Шрифт:
– Я, конечно, не рассчитываю на то, что вам удастся увидеть её в печати; но если бы, паче чаяния, рукопись была принята, то я предоставляю вполне на ваше усмотрение все условия. Вы опытны в этих делах, а я нет, и к тому же буду далеко.
– Я сделаю все, что могу, – отвечал Марк. – Что это за книга?
– Я уже сказал, что это роман. Право не знаю, как описать вам подробнее: это…
– О, не трудитесь, – перебил Марк, – я сам прочту. Какое заглавие вы ему дали?
– «Волшебные чары», – отвечал Голройд, неохотно открывая то, что было так долго его тайной.
– Это
– Нет. Я мало бываю в свете.
– Напрасно; многие были бы весьма рады познакомиться с вами.
Но что-то в тоне Марка говорило, что он сам не уверен в том, что говорит.
– Неужели? Не думаю. Люди вообще добры, но они рады бывают видеть только того, кто умеет позабавить их или заинтересовать, и это вполне натурально. Я не могу похвастаться тем, что очень занимателен или интересен; во всяком случае теперь поздно об этом сожалеть.
– Вы не собираетесь, однако, жить пустынником на Цейлоне?
– Не знаю. Плантация моего отца находится в довольно пустынной местности острова. Не думаю, чтобы он был очень короток с соседними плантаторами, а когда я уезжал оттуда ребёнком, у меня было ещё меньше друзей, чем здесь. Но у меня там будет пропасть занятий, пока я ознакомлюсь с делом, как отец, по-видимому, желает.
– Он прежде не располагал иметь вас при себе?
– Он сначала желал, чтобы я занялся адвокатурой в Коломбо, но это было вскоре после того как я кончил курс, и тогда я предпочёл попытать счастья в Англии. Я ведь второй сын, и пока был жив мой старший брат Джон, меня предоставляли на произвол судьбы. Вы знаете, что я уже раз ездил в Коломбо, но не мог поладить с отцом. Теперь же он болен, а бедный Джон умер от дизентерии и он там – совсем один, а так как у меня тут нет никакой практики, то мне неловко отказаться приехать к нему. К тому же меня ничто здесь не удерживает.
Они шли через Ротен-Роу, когда Голройд говорил это. Вечер уже почти наступил; небо стало светло-зелёное; из южного Кенсингтона донёсся звон колокола, призывавшего к вечерне.
– Не напоминает вам этот колокол кембриджские времена? – спросил Марк. – Мне представляется будто мы идём после речной гонки и это звонит колокол нашей церкви.
– Я бы желал, чтобы это было так, – отвечать Голройд со вздохом: – в то время хорошо жилось, и оно никогда не воротится.
– Вы в очень унылом настроении духа для человека, возвращающегося на родину.
– Ах! я, видите ли, не чувствую, чтобы это была моя родина. Да и меня никто там не знает, за исключением моего бедного старика отца; мы там почти как иностранцы. Я оставляю здесь тех немногих людей, которые мне дороги.
– О! все наверное устроится, – рассуждал Марк с тем оптимизмом, с каким мы относимся к чужой будущности. – Вы наверное разбогатеете и скоро станете или богатым плантатором, или выборным судьёй. Там всякий должен составить карьеру. И друзей вы там легче приобретёте, нежели здесь.
– Я бы желал сохранить тех, которые у меня уже есть, – отвечал Голройд, – но, очевидно, надо покориться судьбе.
Они дошли до конца Ротен-Роу; ворота Кенсингтонских садов были заперты,
– Вам, кажется, тут надо повернуть? – сказал Марк.
Голройду хотелось бы, чтобы Марк проводил его до Кенсингтона, но так как тот сам не предлагал этого, то гордость помешала ему попросить его об этом.
– Ещё последнее слово насчёт книги, – сказал он. – Могу я поставить ваше имя и ваш адрес на заглавном листе? Я отошлю её сегодня к Чильтону и Фладгету.
– О, разумеется, – отвечал Марк, – как хотите.
– Я не выставил своего настоящего имени, и если бы даже книгу напечатали, я не желаю открывать своего анонима.
– Как хотите; но почему?
– Если я останусь адвокатом, то роман, хотя бы даже он и имел успех, не особенная рекомендация для клиентов, и кроме того, если меня ждёт фиаско, то мне приятнее оставаться неизвестным, не правда ли? Я поставил на книжке имя Винсента Бошана.
– Хорошо, хорошо, никто ничего не узнает до тех пор, пока вы сами не пожелаете открыться, и если книгу примут, то я с удовольствием буду следить за её публикацией и напишу вам. Об этом не беспокойтесь.
– Благодарю, а теперь прощайте, Марк.
В голосе его послышалось искреннее чувство, которое сообщилось даже самому Марку в то время, как он пожимал руку Винсента.
– Прощайте, – отвечал он, – будьте здоровы, счастливого пути и всякого благополучия. Вы не любите писать письма, но надеюсь, что время от времени напишете мне строчку иди две. Как называется корабль, на котором вы отправляетесь?
– «Мангалор». Он отплывает завтра. А пока прощайте, Марк. Надеюсь, что с вами ещё увидимся. Не забывайте меня.
– Нет, нет, мы слишком старинные приятели.
Ещё последнее рукопожатие, минутная неловкость, которую всегда чувствуют англичане, расставаясь, и они разошлись в разные стороны: Голройд направился в Безуотер через мост, а Марк повернул на Киннсгет и Кенсингтон.
Проводив приятеля, Марк поглядел с минуту вслед его высокой, мощной фигуре, пока тот не скрылся во мраке. «Я его, вероятно, больше не увижу, – подумал он. – Бедный Голройд, подумать только, что он написал книгу; он – из тех неудачников, которым ни в чем не бывает успеха. Я уверен, она ещё доставит мне много хлопот».
Голройд также ушёл с тяжёлым сердцем.
«Марк не будет скучать по мне, – говорил он самому себе. Неужели и Мабель так же простится со мной?»
Глава III. Прощание
В тот самый день, когда мы видели Марка и Винсента гулявшими друг с другом в последний раз, миссис Лангтон и её старшая дочь Мабель сидели в хорошенькой гостиной своего дома в Кенсингтонском парке.
Миссис Лангтон была женой богатого адвоката с обширной практикой и одной из тех изящно ленивых женщин, обворожительные манеры которых успешно прикрывают некоторую пустоту ума и характера. Она была всё ещё хороша собой и жаловалась на нездоровье всегда, когда это не представляло положительного неудобства.