Панджшер навсегда (сборник)
Шрифт:
– Я не мастак выступать. – Алексеев замялся, перед строем говорить оказалось куда как сложнее, чем в казарме помыкать молодыми. – Но мы свое отслужили и долг интернациональный выполнили как надо, теперь ваша очередь. Давайте без дураков, чтоб все живыми и здоровыми домой вернулись. Дома родители, девчонки, им тяжело без вас. Ну, если что и было, сильно не ругайте.
– Ну что, пацаны, жду в Геленджике. Моря и вина на всех хватит. Мой адрес у вас есть. Товарищ лейтенант, – Кныш обернулся к Ремизову, – можно мы тут по традиции… – Они высыпали в фуражки две пачки дорогих сигарет и прошли вдоль строя, угощая всех курящих и некурящих.
Олейник, Аверьянов, Ищанов, другие молодые, кому еще служить и служить, что медным котелкам, неожиданно удостоенные такой чести, взяли дембельские сигареты как подарок, как робкую надежду на свое светлое будущее. Смирнов решил, что сувенир ему не помешает, Саленко с Рейхертом
– Рота, становись! Рядовые запаса Алексеев, Кныш, домой шагом марш!
Дурачась и приплясывая, они отправились на вертолетную площадку, а Ремизов прокашлялся, как будто в горле першило.
– Рота, лирическое отступление закончено. Продолжаем строевой смотр. Война с нас спросит. Успеть бы ответить.
Ремизов лежал на восточном склоне огромного отрога Гиндукуша, раскинув руки, зажмурив глаза, подставив грудь теплым лучам майского солнца, он блаженствовал. Ему нравился этот долгий перерыв между боями и рейдами. Целых две недели! Складывалось впечатление, что командование не знает, что теперь делать с их потрепанным полком после его возвращения из Малого Панджшера. У него, у командования, свой страх – потерять управление войсками и, как следствие, контроль над оперативно-тактической обстановкой. Затишье затянулось.
Руха, где они теперь дислоцировались, оказалась самым большим кишлаком в Панджшерском ущелье. От уреза реки несколькими ярусами террас располагались когда-то целые дома и дувалы местных жителей. Сейчас многое из того лежало в руинах. Где война сделала свое дело, где природа постаралась, методично разрушая дождями и ветрами саман. Теперь все это снова становилось жильем, но уже армейским. Жарко грело солнце южной Азии, замордованный личный состав медленно приходил в себя после долгого месяца испытаний, бойцам выпало время успеть забыть весь пережитый страх и до конца понять, что это и есть их новая жизнь. Да, жизнь как жизнь. Вокруг ревела и рычала техника инженерно-саперной роты, отрывая окопы для БМП и ротные траншеи. Блиндажи и казармы для личного состава подразделения строили своими силами, то есть как умели. А когда вдруг затихали все техногенные звуки, сквозь негромкий рокот близкого Панджшера доносилось жужжание и стрекот жуков, похожих на божьих коровок средней полосы России, шелест крыльев стрекоз, слышалось, как настойчиво гудит в весеннем воздухе одинокий шмель. Не грех бы и позагорать на зеленой травке или на плащ-палатке на худой конец, мечталось взводному. Если б не этот самый личный состав…
– Товарищ лейтенант! Вас командир батальона вызывает.
Штаб батальона располагался в большом двухэтажном дувале. Эта неуклюжая, неказистая, зато высокая и толстостенная глинобитная постройка, обычный элемент афганской архитектуры, служила теперь и домом, и казармой, и крепостью в хозяйстве Усачева. Как она стояла, размываемая дождями, талыми снегами, мало кто понимал, разве что сами афганцы. Складывалось обманчивое впечатление, что при легком землетрясении, которое в горах не редкость, стены этого дувала рассыплются в прах, но именно для землетрясений их когда-то и поставили. А еще они могли выдержать близкий разрыв артиллерийского снаряда.
– Так вот, Ремизов, задача у тебя простая…
Простая командировка в Баграм заключалась в том, чтобы со своим взводом обеспечить прикрытие и сопроводить до места два десятка КамАЗов роты материально-технического обеспечения. На складах они загружаются ракетами для «Града», и после этого колонна возвращается домой. На все про все три дня.
Либо «духи» еще не проснулись, либо в этом районе их вовсе не было, но путь по ущелью и дальше до Баграма колонна прошла без единого выстрела. Вниз по течению реки она шла нудно и медленно, перед ней в бурунах мучнистой пыли, в щебне, каменных ловушках лежал ее трудный путь. Но не дорога. Так решил Ремизов после долгих размышлений. Путь – это череда испытаний, данная каждому либо для славы, либо для позора, и каждый свой путь выбирает сам. А дорога… Дорога и есть, и уже кто-то прошел по ней раньше. Большая часть то ли пути, то ли дороги мостилась на узких полках шириной в корпус машины, слева от которых внизу, в пропастях, то вздыхал, то бесновался Панджшер. Спина командира периодически становилась мокрой. Что сейчас было опасней, не поймешь: справа на ближних гребнях, среди камней и скал могли быть «духи», расстояние позволяло вести огонь из гранатометов по бронированным целям, ну а с левой стороны подстерегала опасность не вписаться в крутой поворот, продавить всей массой машины обрез дороги, «поплыть» гусеницами на крупном валуне… И – поминай, как звали. Шли долго и медленно, и когда колонна наконец выбралась
В Баграме, на складе вооружения и боеприпасов, выяснили, что погрузка будет только завтра, в обратный путь, соответственно – послезавтра. Доложив оперативному дежурному дивизии о прибытии, Ремизов поставил машины в парк на стоянку, сдал автоматы и боеприпасы в оружейную комнату комендантской роты и впервые за последний месяц остался совершенно безоружным. Таков местный порядок. Но в этом проявлялось ощущение другой, мирной жизни, и, стоя у модуля гостиницы, выкуривая послеобеденную сигарету, он долго рассматривал оживленный маленький город со множеством незнакомых людей, город, от которого отвык, по которому скучал. Слегка поколебав идиллию, чуть в стороне с ревом прошла на взлет пара штурмовиков, двумя минутами позже – еще одна, вздрогнули лепестками цветы на клумбах у штаба дивизии, пробежала рябь по воде, журчащей в искусственном арыке, лениво приоткрыла глаз собака, спавшая в тени у соседнего модуля. В марте он чувствовал себя наблюдателем, посторонним, вторгшимся в чужие пределы, теперь же, идя по ухоженным гарнизонным дорожкам под хруст мелкого щебня и песка, – только своим.
Послезавтра так послезавтра… Ремизову и его команде по случаю выпали настоящие выходные, почти как в Союзе, когда возвращаешься домой после рабочей недели и беззаботно усаживаешься в кресле, вытянув ноги. Повезло и с гарнизонной баней, она тоже оказалась настоящей: с углями в топке, с камнями и горячим сухим паром – в парилке. И день оказался мужской. Сначала эта фраза вызвала недоумение: что значит – мужской день, потом, когда на глаза попалась вывеска у дверей в баню, сообщавшая, что женщинам для помывки предоставляются два дня в неделю, Ремизова осенило – их здесь должно быть много. Как заурядный аскет и настоящий военный, он давно забыл о женщинах, думать о них не было повода. И вот сейчас, оглянувшись по сторонам, втянув ноздрями дрожащий майский воздух, он впервые за долгое время ощутил запах женщины, предательскими флюидами витавший над всем гарнизоном. Приветливые, симпатичные, одетые в платья и юбки, эти эфирные создания присутствовали практически повсюду – в гостинице, в столовой, в клубе, на складах, в медсанбате, в штабе. Они попадались навстречу на каждом шагу, и все безоговорочно отличались от тех, других, каких он знал и встречал раньше, в Союзе. Они источали тепло и свет… О, боже, кто-то рядом с ними изо дня в день – сладкие улыбочки, знаки внимания, фривольные анекдоты – не служба, а мед. Женщины стоили того, чтобы блистать на глянцевых страницах, но разве можно разобраться в этом палисаднике за один день? Он невольно оглядывался на местных красавиц и испытывал приступ откровенного соблазна. Голова шла кругом. И только додумав мысль до конца, с легким вздохом констатировал: все они давно и хорошо пристроены, поскольку свято место пусто не бывает. На этом и успокоился, еще раз сделав вывод о том, что мир несправедлив.
С такими мыслями Ремизов укладывался на верхнем полке в парилке. Его вторая половина уже оставила затерявшийся в песках Термез и сейчас гуляла по улицам родного города, любуясь ярко-зеленой весенней листвой. Он с грустью вспомнил последние ночи, которые они провели вместе… Да, каждому – свое, у каждого своя единственная линия жизни, наверное, это и есть самая большая в мире правда. Кому благодать русской природы и домашнего очага, кому азиатское чистилище. Он никому не завидовал, и ей не завидовал, и в эти безмятежные минуты пребывал в уюте и тепле, но что-то похожее на ностальгию царапало сердце, щемило. По возвращении в полк надо будет зайти в финчасть, Ирина написала, чтобы он оформил на нее аттестат, и она сможет ежемесячно получать деньги. Там, в Союзе, деньги нужны, там с ними жизнь, куда без них, а здесь жизнь с автоматом. «Да, братишка? – вспомнил он про свой АКС, запертый в пирамиде в чужой оружейной комнате. – С тобой не пропадешь, я знаю».
Как следует прогревшись, получив от этого неизгладимое удовлетворение, Ремизов вышел из парилки в моечный зал. Вся его команда из девяти бойцов банное блаженство понимала по-своему, они устроили великую стирку, поскольку в дело вместе с нижним бельем пошло и обмундирование, благо, сохнет оно здесь быстро. Причем настолько быстро, что, выйдя в мокрой одежде из бани, через два часа будешь совершенно сухим. Это-то бойцы и собирались продемонстрировать.
– Варгалионок, вы что тут устроили? Нас отсюда культурно попросят, и закончится на этом наша баня. Ни помыться, ни попариться. Надо же спрашивать разрешение на разные вольности.