Панджшер навсегда (сборник)
Шрифт:
– Товарищ лейтенант, мне больно.
– Комков, ты жив!
– Мне больно… товарищ лейтенант…
Волна чужой невыносимой боли выдавила из глаз Ремизова слезы, и он сам чуть не взвыл, он понял, что теперь не сможет бежать, он не сможет бросить Комкова. Этот совсем еще детский голос вывернул душу наизнанку, в минуту самой большой беды так зовут маму, она никогда не оставит своего ребенка, чего бы это ей ни стоило, а этот голос звал лейтенанта.
– Куда тебя?
– Не знаю. – Он тихо рыдал и всхлипывал, не в силах сдержаться, и от боли, и от обиды на этот угасающий,
– Комков…
Рядом с Ремизовым подняла фонтан еще одна пуля, и он, разрываемый страхом и бессилием, понял, что ничего не может. И не может спасти солдата. Но если он сейчас не встанет и не бросится бежать, следующая пуля пробьет его ребра, разорвет внутренности. Господи, только бы в голову… Я же ничего не прошу… В голову, сразу…
Но Господь решил по-другому. Рядом с ним, шумно дыша и прикрывая его от снайпера своим телом и тяжелой радиостанцией, упал Мурныгин.
– Товарищ лейтенант.
– Ты что здесь делаешь? – задавая нелепый вопрос и стремительно приходя в себя, спросил Ремизов.
– Где командир роты, там и я. Что передать в батальон?
– С батальоном потом. Комков ранен. Давай с Сафаровым, тащи его.
Взяв Комкова под руки, солдаты, пригибаясь, поволокли раненого по снегу, оставляя за ним красную борозду. Ремизову, чтобы подняться, не потребовалось ни рывка, ни напряжения воли, он просто встал и пошел следом за ними с новой уверенностью, что если снайпер не достал его раньше, когда он лежал, беспомощный и жалкий, то и теперь не попадет. Уже в подлеске, прикрывшись толстым стволом дерева, он дорвался до радиосвязи и сразу вызвал свою «броню», а когда услышал позывной техника роты, чуть не задохнулся от желания сразу же высказать ему все.
– «Броня-6», ближний хребет слева от тебя. Наблюдаешь?
– Наблюдаю.
Слева от Васильева уступом к переправе спускался только один хребет, о нем и шла речь.
– Где-то в средней части хребта работает снайпер. «Броня-6», половина боекомплекта – твои. Четырьмя орудиями сделай так, чтобы он заткнулся. – А потом, набрав в легкие воздух и сбившись с кодированного позывного, Ремизов закончил: – Алексеич, слышишь, убей его!
– Понял, «Дрозд». Убью, – спокойным, уверенным голосом ответил Васильев. Он понял, что в роте что-то произошло.
Комкова положили на плащ-палатку в отдельном помещении. Когда в него вошел Ремизов, он легко постанывал, вертел наполовину прикрытыми зрачками, пытался растянуть губы в улыбке, рассматривая своих. Черкасов успел вколоть ему шприц промедола, разрезал на нем брюки и нижнее белье и теперь заканчивал бинтовать пах. Увидев ротного, он наконец смог улыбнуться.
– Ну что, Комков, живем? Молодец, держись, я сейчас вызову «вертушку».
– М-м… – Комков хотел что-то ответить, но у него не получилось.
– Теперь все будет в порядке, мы здесь.
– Болит, не проходит. – По бледному лицу мелкой зыбью пробежала гримаса страдания и растворилась в гладкой юношеской коже. Ремизов оглянулся на Черкасова.
– Ты один шприц вводил? – Получив от замполита ответ кивком головы, еще раз оглядел раненого. –
Сделанная только что перевязь успела набухнуть кровью. Введя второй шприц, Черкасов достал еще один перевязочный пакет, плотнее накрутил на рану бинты, но тут же сквозь них просочилась алое пятно. Черкасов отозвал ротного в сторону.
– Рем, он не жилец, у него мошонка оторвана и, похоже, пробита артерия. Кровь не останавливается. Он сейчас уйдет. – Замполит опустил голову и замолчал.
– Не подавай вида, будем улыбаться до конца. – Они вернулись к плащ-палатке.
Промедол сделал свое дело, глаза Комкова заблестели, теперь он улыбался без напряжения и начал немного говорить.
– Ну, гвардеец, как ты теперь? – излишне восторженно спросил Ремизов, но солдат не почувствовал лукавства.
– Если не шевелиться, то не больно.
– Вот, уже лучше. Потерпи, все будет в порядке. Хирурги, они, знаешь, какие? Все могут.
– Хирурги? Да! Меня два раза штопали. И нормально. И тебя заштопают, – жизнерадостно вставил Черкасов. – Конечно. А потом домой поедешь. Мы тут еще будем корячиться, в эти дурацкие рейды ходить, а ты – домой…
Замполит безостановочно и складно продолжал рассказывать свою самую длинную сказку, а Ремизова коробило от этого вранья, непреодолимая печаль застилала глаза и сердце, и он не мог произнеси ни слова. Комков продолжал блаженно улыбаться, он был по-настоящему счастлив, возможно, как никогда раньше, вяло поворачивал голову, стремясь поймать все обращенные к нему взгляды. Своим безошибочным внутренним чутьем он сделал последнее в своей жизни открытие, осознал одну величайшую в мире вещь. В эти уходящие минуты его любили все люди, что сейчас находились рядом: и замполит, который всегда плел байки, и ротный с его странными, такими печальными глазами, и ребята, которых он больше никогда не увидит. Веки Комкова медленно опустились, закрывая свет, голова мягко повернулась набок, и он затих.
– Умер, – поднялся с пола замполит, снимая с головы шапку. – Земля тебе пухом, Комков.
– Он уже прошел чистилище. Здесь, на земле. Теперь он на пути в рай.
– Доложишь комбату?
– Нет. Для нас он мертвый, для них останется тяжелораненым.
Словно подслушав их разговор, позывными штаба батальона отозвалась радиостанция.
– «Дрозд», что у тебя? – включился Савельев.
– Поле пройти невозможно, бьет снайпер.
– Хватит придумывать!
– Так и есть, там пятьсот метров голого пространства, нас сразу накрыли.
– Хватит придумывать!
– Мне нечего придумывать, у меня тяжелый «300»-й.
– Я приказываю, выполняйте задачу!
И тут до командира роты дошло, что они, все эти бесконечные руководители, ему просто не верят и никогда не верили. Ни Чигирина, ни Кашаева, ни этого Савельева не задевали пули и осколки, они не мерзли на перевалах, рядом с ними никто не подрывался на минах, они не шли первыми в дозоре, и теперь они позволяют себе не верить командиру роты! И даже теперь, когда он доложил о своем тяжелораненом, его не услышали. Ремизов разъярился: