Пангея
Шрифт:
Но какой теперь толк от того, что у него есть сын!? Как слабый может иметь наследника?
Он усаживался в хрустящее плетеное кресло-качалку, вечно напоминающее о летних днях в крошечной комнатке за спальней Евы, обтянутой синим шелком в пестрых золотых россыпях, темной, без единого окна, где свет всегда происходил только из огромных разноцветных ламп. Он клал себе плачущего малыша на голый, дряблый уже живот, чтобы удостовериться, что тот почувствует его волю и перестанет плакать. Но выходило по-разному. Он мерно качался в кресле и даже как будто что-то напевал, обычно обращаясь к Господу за помощью, но иногда Платон засыпал, делая своего отца счастливейшим из людей, а иногда плакал еще сильнее,
Господь помогал ему, когда Лот, качая наследника, забывал о мирских делах, о кровавых казнях, к которым ему все чаще приходилось прибегать, о шелковистых кознях, которые ему доводилось строить, чтобы усмирять генералов, об искусстве очаровывать иноземцев, которым он владел как никто другой. Он должен был забывать обо всем и прежде всего о том, кто он, чтобы его малыш мог уснуть. Теперь, когда Лот вспоминал об этих часах, проведенных в полумраке, на глазах его выступали слезы.
Забавляясь с мальчиком, Лот почти не думал о прекрасно располневшей от беременности и кормления Еве, кожа которой теперь, когда она родила наследника, лоснилась атласом. Она умудрилась совсем не ревновать их друг к другу, не капризничать и не интриговать, она полностью отдала себя, принесла в жертву этим двум мужчинам — маленькому и огромному и теперь ей ничего, кроме этой жертвы, не было нужно. Танец с лентами подошел к концу. Они больше не вились, как языки пламени, в ее руках. Они больше не окрыляли ее
Лот помог сделать Платону первые шаги. Он лично показал ему хрустальное небо, гуттаперчевых птиц, главные ярко-красные цветы на клумбе, он сказал даже «маки», «розы», «пионы», он ткнул пальцем в горы с сахарными верхушками, на которые так любил смотреть сам. И что теперь? Помнил ли об этом Платон? Как узнать, как спросить? И главное — зачем?
Лот всегда заботился о том, чтобы Ева с Платоном были недалеко от него, чтобы он мог, оторвавшись от дел, уже через какой-то час быть рядом с мальчиком и погладить свое бессмертие по голове.
Но теперь и его танец подошел к концу. Так он однажды сказал Еве. И сатана, боясь пропустить момент, когда окончательно можно будет добить Лота, профилактически наведывался к Константину, злил его, вызывал в нем ревность, науськивал — и тот плясал, как кукла, дергался в ненависти к нему, год за годом, месяц за месяцем оставляя Лоту все меньше даже чисто бутафорской возможности действовать.
Но главное — Платонова душа. Вот что он должен был окончательно отнять у старика. Отнять, заставив полюбить себя.
Платон развивался стремительно. Уже в два года он овладел иносказаниями. Однажды, совсем еще малыш, он сказал Еве так: «Видишь желтую бабочку-капустницу над красным цветком? А неба голубого за ними не видишь. Вот так всегда большой смотрит на маленького». В четыре года он умел пошутить, переставив ударение или смешав смыслы в словесной игре.
В пять лет Ева подарила ему саблю своего прадеда — с рукояткой из чистого золота, с эфесом, инкрустированным крупными, сияющими, как сентябрьские звезды, бриллиантами. Ева знала, что ничего дурного георгиевское наградное оружие Ташкентского Льва никому не принесет, а вот на характер будущего правителя Пангеи — кто знает, может быть, и повлияет. Он трогал зацелованными пальчиками гравировку «За отличие, храбрость и беспримерное мужество», и все эти качества медленно, раз за разом, через мягкие подушечки, через прозрачные тонкие ноготки проникали внутрь его растущего тела, наполняя линии красотой, а сердце — алмазным блеском. Так думала Ева.
Лот оставил своего сына, решив, что наследник ему ни к чему, после смерти Тамары — своей любимой жены, управительницы его дум и земного пути, которую
Маленький Платон искренне полагал, что Тамара — это богиня торжеств, прибывшая в настоящее время из Древней Греции на большой белой ладье.
Платон отрекся от Лота в ответ со всем юношеским рвением. Нельзя было одновременно держать в руках прадедов золотой эфес и терпеть трусливого отца, переставшего быть сильным, храбрым и мужественным, — а иначе как он мог бы уступить власть Константину, этому ходульному болвану, чью дружбу Платон принял из самолюбования — что называется, царственно снизошел.
Отрекся он от отца так: искромсал швейцарским перочинным ножиком его парадный портрет, что висел в столовой. Ему было тогда четырнадцать. Ева, увидев располосованный портрет, зашлась в безудержном простонародном крике, на который сбежалась вся челядь. Лоту донесли. Он просто пожал плечами в ответ: кто искромсал? Платон? Да бог с ним. Пускай…
В день восемнадцатилетия Платона Константин подарил ему своего тренера по плаванию. Платон принял этот подарок, а вместе с ним и личные бильярдные уроки, охоту на кабана и диких уток, воскресные партии в шахматы, в которых он, как правило, выигрывал.
Эта дружба с премьер-министром и зятем дала Платону новый вкус мужской беседы, горчащей от табака и солода, его ноздри почти ощущали густой аромат кулуаров, смешанный из похоти, алчности и бутафорской пыли, он слышал свист подковерных сквозняков, воняющих экскрементами. Он вызревал в этих беседах, в этих неглубоких коротких репликах, которыми с охотой одаривал его муж сводной сестры, годящейся ему в матери. Константин не жалел времени на наследника, единственного, кто представлял для него угрозу, через эту дружбу он следил, подсматривал за ним, точно зная и мысли его, и деяния, и слабости, и увлечения.
Дружба Платона и Константина добила Лота, но что уж тут поделаешь, слабый правитель становится легкой добычей для самого небольшого и незатейливого зла, не говоря уже о зле великом.
Впрочем, у Платона, при всей его увлеченности старшим товарищем, хватило в его-то годы мудрости и характера не взять из его рук первую женщину, какой-то внутренний замочек щелкнул и остановил его, он послушался матери, люто ненавидящей «этого проходимца», наложившей свой слабый, нежный и очень женский запрет на участие «посторонних» в этом, как она говорила, «историческом процессе».
Она сумела убедить Платона в том, что этот опыт должна подарить ему сама судьба и никто другой. Судьба, о которой она с детства говорила своему любимому мальчику так: «Коридор, по которому приходит и уходит судьба, должен быть свободен. Никто другой не должен по нему ходить, иначе, судьба не придет и жизнь будет совсем пустой». Она не мешала ему торчать скоротечными ночными часами на порносайтах и глядеть непристойные фильмы не только на экране компьютера, но и на большом экране в гостиной, столовой, а также в их кинозале, обтянутом крашенной в малиновый кожей питона с расшитыми лучшими рукодельницами Пангеи шелковыми алыми подушками. Раньше он с таким же упоением смотрел другие фильмы, из которых Ева составляла ему богатые коллекции, рассудив, что именно эти яркие движущиеся картины помогут привить сыну интерес к экзотическим путешествиям, отвращение к запаху и цвету крови и любовь к настоящей природе — не к той, что кривляется в городах, изображая клумбы и парки, а к дикой, необузданной, умеющей человека ставить на его незавидное место.