Пангея
Шрифт:
Разлюбив Платона и признав сына в Пловце, он доверил ему самое важное дело. Пловец ведь умел нравиться. Он должен был проскользнуть во влажную душу подростка одним нырком. Проскользнуть и отправиться на самое дно.
— Платон очень необычный! — много раз говорил Пловец Константину. — У него повадка, особенная гибкость, особенный захват. Ты не видишь этого, а я вижу.
В своем впечатлении от Платона Пловец убедился, когда исполнял то, зачем он был подослан к молодому наследнику.
Как-то поздним вечером, когда они оба прекрасно наплавались и напарились, он отчетливо ощутил внутреннюю команду: «Пора».
Он предложил поплавать еще немного, это бывает полезно перед сном — передать нагрузки. Они оба нырнули, оба поплыли под
«Стальные пальцы на шее, — немного рассеянно подумал Платон, — а внутри них, наверное, пружины. Иначе отчего они так сильно сжимаются?»
Он не почувствовал ни страха, ни смятения, он не вырывался, не пытался отнять эти клещи от горла, он просто мысленно вошел в один из пальцев и перекусил пружину. Палец повис. Пловец вскрикнул под водой, отдернул руки и быстро начал всплывать. Платон видел, как он болтал ногами в синей, подсвеченной прожекторами воде. Неспешно вынырнув и поднявшись на бортик, Платон сказал:
— Ты неудачно нырнул, Пловец, а я, может быть, неудачно вытащил тебя. Прости. Сейчас я позову доктора, он забинтует палец.
Платон больше не виделся с Пловцом — до того дня, когда ему сообщили о смерти Лота. Тогда он велел позвать его и спросил:
— Как умер мой отец?
— Ну ты же знаешь, — пожал плечами Пловец, потрясенный не только этим вопросом, но и самой возможностью такого разговора.
— Я тебя спрашиваю, как он умер на самом деле, — спросил Платон и отвернулся в сторону, чтобы Пловец не видел его слез.
После паузы Пловец, к тому времени уже изрядно располневший и растерявший былую красоту, сказал:
— Он умер, потому что за ним пришла смерть. Когда он спал, она вкатилась в его комнату, кто знает, может быть, даже перепутав дверь. Прокатилась по ковру маленьким шариком, размером с апельсин — не больше.
— А потом?
— Потом она превратилась в рыжего котенка, который, мурлыча, играл со шнуром от его халата, когда утро протянуло через окно свой первый пурпурный луч.
— Пурпурный? Утро? Не золотой?
— В последнее утро — пурпурный, — спокойно констатировал Пловец. — И вдруг этот котеночек в одну секунду превратился в женщину, огромную, до небес, разодетую как цыганка, и она…
— После похорон поедем в Африку, — спокойно сказал Платон, — в Африку на дайвинг. Мы много лет не виделись, но когда-то ты мне обещал. Больше не исчезай. Я все понял, что однажды можно не вынырнуть.
В старинных аллегорических картинах жестокость изображали в виде женщины с красным от ярости лицом ужасающего вида и с соловьем на голове. Она обеими руками топит спеленатого младенца, поскольку жестокие люди всегда стремятся убить невинное существо. Соловей напоминает о сладкоречивости тех, кто намеревается мучить и убивать.
На других картинах жестокость изображена в виде женщины в железных латах с большим бриллиантом на груди. Она смеется, любуясь пожаром, пожирающим дома людей, и наслаждается воплями детей, утопающих в крови.
Жестокость обязательно предполагает душевную черствость, без которой нет радости в несчастии других. Именно поэтому на груди ее бриллиант — самый твердый из известных камней, многократно воспетый поэтами в связи с той жестокостью, которая обычно свойственна правителям или женщинам.
ДАНИИЛ
Всего через каких-то десять лет Даниил Аршинов ничего почти не помнил о забавах молодости — о хакерах и хипстерах, о спамерстве, троллинге и «аццком» сраче. Жизнь столкнула его с умнейшим человеком из прокуренного переделкинского кабинета, философом и мудрецом, выдающимся знатоком загадочной восточной культуры Киром Гиббелином, который на правах старшего товарища отвадил его от дурной привычки дружить с кем попало и вывел на совершенно другой, свежий воздух. Постарались Данины родители, респектабельная дипломатическая чета, — подновили свою телефонную
Говорили, что он сторчался. Что его судили за жестокое обращение с женщиной, кажется, с проституткой. Что его осудили за драку с каким-то арабом, и это при том, что увечья Мышьяка были куда существенней. Временами Мышьяк выкладывал в ютьюб отчаянно глупые и агрессивные послания, он благословлял и проклинал, но никто не смотрел его обращения, от слов его разило трупной вонью, а выражение лица навевало летаргический сон.
Поначалу Аршин много говорил о нем с Киром, который, правда, понаслышке, но имел представление, о ком речь.
Кир говорил так:
— Нельзя припадать к ручью, водой из которого торгуешь. Захлебнешься. Торговец наркотиками не должен пробовать героина, иначе превратится из продавца в покупателя. Понимаешь, о чем я? У топора не должно быть своей воли!
Аршин кивал, но понял смысл намного позже.
Кир до своего паралича успел главное — показать и отрекомендовать Аршина непосредственно тем, чье слово открывает путь к чудесным берегам, к сладости приказывать, решать, действовать. Даниил добротно трудился, отпустил бороду и к тридцати пяти годам изрядно обрюзг, размордел, выпив и съев слишком много плохой еды в неурочное время.
Иногда Даниил даже писал что-то за Кира, выведшего его в люди, — какую-нибудь важную речь, которую потом в высоком исполнении сам же и транслировал по своему скромному каналу, где на студийных задниках все время слезала краска, а осветители от вечного опохмела не могли вспомнить свое имя.
Даниил был надежный Киров ученик. Прилежный. Любивший есть из рук.
Из этих же рук он взял и жену — начитанную умницу, писательскую дочку Марту, отбил у какого-то проходимца, высокопарного болтуна, владельца местного ресторанчика. Кир был уж совсем больной, мычащий, — но он как будто подмигнул Даниилу, когда Марта с тогдашним Павликом вошли в комнату, где они с Даней как будто беседовали. Павлик обхаживал тогда Киру Константиновну, искал ее поддержки — и премного был огорчен, когда Даниил стал носить Марте книжки, водить в театр и на концерт. Марта полюбила его искренне, от души, приняла на руки всю его нервотрепку, душную работу, невозможность принадлежать себе, а вместе с этим и сытую беззаботную жизнь, не лишенную и впечатлений: они изредка путешествовали, выскакивали из замусоренной и сияющей фальшивым денежным сиянием Москвы, мчались к европейским камням, к восточным закатам, плыли по морю, валялись на душистом лугу. Они спали подолгу в богатых отелях, наслаждаясь ситцевыми сновидениями, неспешно завтракали на белых скатертях у больших окон с видом на центральную площадь, бродили, взявшись за руки, улыбались таращившимся на них с тарелок морским гадам, пачкали руки и лицо соусом, вгрызались в скользких моллюсков. Жили — пускай всего по несколько дней в сезон — как парочка из рекламы шоколадных конфет, но ведь все-таки жили, жили!